Плещеев желает не просто потешить друзей-петербуржцев. У него более специальная цель – обличить гуманное, как он выражается, московское дворянство, которое «нисколько не негодует на то, что, например, один из их сословия завёл у себя в деревне гарем и снасильничал одну девушку в глазах её отца и матери». Он хвалит московского генерал-губернатора Закревского, не только отпустившего на волю всех потерпевших, но и отдавшего самого барина (которого так и тянет по старой школьной привычке аттестовать «Нестором негодяев знатных») под строжайший полицейский надзор.
Сюжет с распущенным гаремом, кажется, не совсем посторонний для автора письма.
В послании Плещеева Достоевскому от 14 марта после слов «salut et fraternite» следует текст, который никаких вопросов у членов Комиссии не вызвал. Но и позднейшие комментаторы тоже стыдливо обошли его стороной.
Плещеев пишет:
«Теперь несколько слов об известном члене общества, даром тяготящем землю, а именно о Ваньке (Насте, Типке тож). Что она поделывает, как живет? Пожалуйста, напишите поподробнее, есть ли у ней деньги; не достали ли вы сколько-нибудь от Дурова? Поцелуйте её от меня»[158].
Слава Богу: у следователей хватило ума догадаться, что «известным членом общества» именуется отнюдь не лицо, посещавшее Петрашевского или Дурова. Ибо, как можно понять из дальнейшего, упомянутая «Ванька» (Настя, Типка тож) относится к категории женщин, которые занимаются совсем другим ремеслом. Плещеев, очевидно, попытался добиться того, чем на его месте озаботился бы любой мечтатель: вывести падшую «из мрака заблужденья».
Поэтом движет не только высокий альтруизм. Будучи знаком с предметом своих забот не первый день, он руководствуется и более интимными чувствами. И, судя по тексту письма, вся эта история прекрасно известна Достоевскому.
«Я бы дорого дал, – продолжает Плещеев, – чтобы она была в эту минуту подле меня. В последнее время я её полюбил ещё больше, мне грустно ужасно, что её нельзя перевоспитать… или, если можно, то нужны для этого деньги; признаюсь вам, что это была главная причина моей хандры перед отъездом»[159].
Итак, можно заключить: в начале 1849 года (но, очевидно, и раньше) и вплоть до самого своего ареста Достоевский был наперсником той, чьи черты, возможно, скажутся в его героинях 60-х годов и кого пытался спасти и «перевоспитать» его возвышенный друг. В их доме (только в каком? Плещеев, как мы знаем, жительствует с матерью, хотя и «в особых покоях»: вряд ли та бы одобрила явление Насти) он – свой человек. Часто ли оставлял поэт свою ветреную подругу на попечение автора «Белых ночей», героиня которых, кстати, носит такое же имя? Вообще, не может не изумить «совпадение жизни» с коллизиями этого (уже написанного!) «сентиментального романа»: Мечтатель, опекающий девушку, которая ждет возвращения своего любимого из Москвы. Правда, в реальности «девушка» – особого рода. Но её потенциальный «жених» (т. е. Плещеев) – не меньший мечтатель, чем герой «Белых ночей».
А.И. Пальм.
Портрет маслом. 1840-е гг.
Впрочем, подобные попечения нередки в этом кругу.
Конечно, Настенька «Белых ночей» – это не Настя плещеевских писем. Да и Достоевский не обязательно влюблен в «чужую соседку». Однако сюжет наводит на размышления.
Ибо есть основания полагать: мотив «спасения падшей», возможно, заключает у Достоевского и некоторые автобиографические черты. Даже если автор «Белых ночей» сам не «спасал», то во всяком случае по мере сил старался споспешествовать этому богоугодному делу.
И Лиза «Записок из подполья», и героиня «Преступления и наказания» – родные сестры плещеевской Насти.
«…Помню, – через тридцать с лишним лет скажет подельник Достоевского И. М. Дебу, – с каким живым человеческим чувством относился он и тогда к тому общественному «проценту», олицетворением которого явилась у него впоследствии Сонечка Мармеладова».
«Кларушки, Минушки, Марианны и т. п. похорошели донельзя, но стоят страшных денег», – тоном любимца публики жаловался он брату в 1846-м, «звездном» своём году[160]. Теперь, в 1849-м, средства нужны для другого.
«Я благодарен за наслаждение, которое она мне доставляла, – делится с Достоевским Плещеев, – и желал бы чем-нибудь воздать ей; а между тем я оставил её почти ни с чем, если принять в соображение, какие ей нужны для первого обзаведения расходы. Да и сам-то поехал я без гроша почти. У меня остаётся теперь всего 8 рублей сер. Что будет, то будет»[161].
160
В «Родиться в России» мы предположили, что, независимо от своего реального содержания, эта неосторожная фраза (вырвавшаяся у Достоевского после его блистательного дебюта, когда слава автора «Бедных людей» и «Двойника», по его собственным словам, достигла «апогеи») полностью отвечает характеру играемой им роли. Ибо ничто так не оттеняет успех, как внимание женщин. Но, поскольку героиня отсутствует, появляется указание на временно заменяющую её принадлежность театрального реквизита.