Как видно, корреспондент Достоевского начинает сомневаться в непогрешимости умозрительных схем. Ибо объект перевоспитания с трудом поддается «горячему слову убежденья». («Мне ужасно грустно, что её нельзя перевоспитать… или, если можно, то нужны для этого деньги».) А ведь вполне допустимо, что оба юных романтика не исключали и такой вариант:
«Из той же поэзии», – жёстко пометит автор «Записок из подполья», избрав вышеприведенные строки в качестве эпиграфа к одной из очередных глав.
«Как мне будет больно, если она опять вернется к прежнему…» – говорит Плещеев. Он понимает, что одними увещеваниями тут не помочь. Свидригайлов избавит Сонечку Мармеладову от рецидивов панели более положительным способом – обеспечив её сводных брата и сестер. Не был ли при этом учтён горький плещеевский опыт?
И ещё: не объясняется ли издерганность Достоевского накануне ареста и его судорожные попытки раздобыть у Краевского денег, помимо прочего, ещё и возложенным на него поручением?
Плещеев меж тем беспокоился не напрасно. И если Настя стараниями Достоевского «не ушла из дому» до приезда поэта, то безусловно она сделает это несколько позже. Ибо сам поэт домой уже не вернётся…
Каковы, однако, сердечные склонности у остальных?
Суета вокруг борделя
В полицейском деле Плещеева сохранился документ:
«Квитанция. 2 мая 1849.
Дана сия поручику Московского Жандармского Дивизиона Потапову в том, что литератор Плещеев, доставленный им <…> со всеми принадлежащими ему Плещееву бумагами в Санктпетербург, принят в 3-е отделение Собственной ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА канцелярии в должной исправности»[167].
Он действительно будет доставлен «в должной исправности» и присоединён к остальным. Среди которых вот уже десять дней находился автор «Белых ночей».
Трудно, однако, предугадать, где, когда и при каких обстоятельствах может явить свою усмешку судьба. И что, например, деликатная тема, связавшая двух молодых друзей, вдруг зазвучит в совершенно неподходящем для этого месте: в мрачных стенах их крепостного узилища.
В тот самый день, 14 марта, когда Плещеев пишет своё письмо Достоевскому, один из агентов Липранди, В. М. Шапошников, тоже сочиняет некоторый текст. Он доносит начальству, что табачная лавка его однофамильца П. Г. Шапошникова служит пристанищем для самых отъявленных бунтовщиков[168]. В качестве таковых называются студенты Катенев и Толстов. Сообщается о ведущихся разговорах – «кому из ми<нистров> какой конец» и о намерении истребить царя[169]. Докладывается также, что злоумышленники – очевидно, желая вознаградить себя за грядущие подвиги, – прихватывают с собой другого агента – Наумова и отправляются «в один вольный дом содержательницы Блюм».
«Такое соседство подпольной революционной организации с публичным домом выглядит фантасмагорической комедией…», – справедливо замечает Б. Ф. Егоров[170].
Агент Наумов доносит: в указанном заведении Блюм Василий Катенев «провозглашал республику», причём делал это в присутствии многих лиц (среди которых, надо полагать, были и те, кто трудятся в заведении: об их реакции на популистские призывы Катенева, впрочем, умалчивается). Обеспокоенные этой содержащейся в деле информацией члены Комиссии в августе потребовали г-жу Блюм для объяснений. «Но, – сообщает Б. Ф. Егоров, – она к этому времени уже умерла»[171].
Итак, г-жа Блюм умерла. Уж не под впечатлением ли от другого допроса – учинённого ей чиновниками III Отделения, в чьих архивах сохранился подлинник дела? Ибо прежде чем доставить свидетельницу в Комиссию, её решили предварительно допросить в тайной полиции.
10 августа Дубельт по поручению секретной Следственной комиссии имеет честь покорнейше просить петербургского обер-полицмейстера А. П. Галахова «отыскать и доставить в III Отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии содержательницу публичного дома Блюм», об исполнении чего не оставить его, Дубельта, «благосклонным уведомлением»[172].
Для городской полиции не составляло труда «отыскать и доставить». Блюм допросили: ниже мы будем цитировать протокол.
«Вопросы, предложенные содержательнице публичного дома Блюм, и ея ответы» – так называется документ.
Первый вопрос – сугубо формальный: «Как ваши имя и фамилия, какого вы звания, чем вы занимаетесь и какие имеете средства для содержания себя?» Спрашиваемая кратко, но с достоинством отвечает: «Зовут меня Вильгельмина Блюм, рижская гражданка, вдова, отдаю внаем квартиры и от этого имею содержание»[173].
168
Об этом почти не соприкасавшемся с главными участниками дела «околопетрашевском» круге (также охваченном пристальным взором Липранди) речь впереди.