— Не знаю. Смотря что ты имеешь в виду.
Мод вздохнула и сказала:
— От души надеюсь, что да. Было бы ужасно думать, что она его просто использует.
Я потом вспомнил эту реплику. Не знаю, любила ли моя мать Эрика или просто была благодарна ему за преданность, за ощущение надежности, за то, что его присутствие позволяло ей разыгрывать замужнюю женщину перед одинокой сестрой. Когда через три года после свадьбы Эрик умер от инсульта, она плакала, но не безутешно. В первый же вечер своего вдовства она выпила несколько бокалов своего любимого бристольского крем-шерри и сказала мне, что Эрик застраховал свою жизнь и это теперь позволит ей получать годовой доход в восемьсот фунтов. Вместе с пенсией, которая полагалась ей как вдове, сумма получалась довольно приличная.
— Бедный Эрик, он был так добр ко мне, — сказала мать.
Я тогда и не задумывался, чем, возможно, ей приходилось платить за его доброту и заботу. Шокированный тем, что смерть мужа вызвала у нее лишь легкое сожаление, я вспомнил слова тети Мод и гневно ответил:
— Иными словами, он тебя просто хорошо обеспечивал! Если так, почему бы тебе не высечь эти слова на его могильном камне? — Мне тут же стало стыдно, ведь для меня так оно и было. Потом мне стало не по себе — я вдруг осознал, что Эрик Мейджор вошел в мою жизнь, ушел из нее и ничего не оставил после себя.
Мать удивленно посмотрела на меня. Я попросил у нее прощения, и она сказала:
— Милый, я понимаю, деньги не имеют значения. Я могла бы снова сдавать комнаты. Сам знаешь, работы я не боюсь. — Она посмотрела в свой бокал, слегка нахмурилась и вдруг улыбнулась. — Но я все равно довольна. Представляешь, теперь у меня есть свои деньги! Будет чем позлить Мод, правда?
И она рассмеялась, как озорная девчонка.
Думаю, в тот момент я снова ощутил шок. И был неправ. Моя мать — невинный, честный, прямой человек. (О многих ли можно сказать такое?) В том, что она продолжает говорить с резким, лязгающим акцентом кокни, выражается ее не слишком осознанный протест против того, что она называет «ужимками Мод», и отвращение к притворству. «Я такая, какая есть, — говорит она, проглатывая гласные, — нравится вам это или нет». В наши дни подобная естественность стала модной, и я с удовольствием наблюдаю за матерью на своих выставках: ее милое розовое морщинистое лицо лучится, на голове — какая-нибудь ужасная вычурная шляпа, которую она купила на благотворительной ярмарке (как я подозреваю, специально, чтобы позлить сестру Мод), но все говорят ей комплименты. Она знает, что ей нравится, и с врожденной учтивостью говорит то, что думает. А тетя Мод с ее манерами леди, поставленным произношением, сумочками и перчатками в тон кажется старомодной и немного жеманной.
Мод и Мэйзи — готовый материал для небольшой монографии о классовой структуре британского общества. Но для того, чтобы написать роман, приходится избегать наставительного тона и учиться описывать события в определенном порядке. Роману требуются последовательное изложение и крепкий сюжет. Беда в том, что такой подход мне претит; ему не хватает хриплого, свистящего дыхания жизни. Мне хочется изображать все происходящее сразу, одновременно; отдельные штрихи должны быть связаны между собой, как на картине. Перед моим умственным взором встают круги или мыльные пузыри, меняющие форму, смещающиеся взад и вперед, переходящие от света к тьме, то ясные, то пасмурные, соединенные или соприкасающиеся и в то же время живущие независимой и напряженной жизнью, каждый со своими страстями и тайнами. Я сам, едва видимый, тоже присутствую на картине: живописец-ремесленник, который думает о том, как вовремя оплатить счета, но в то же время не забывает о высоком искусстве. Я такой же коротенький и круглый, как мой покойный весельчак дед, но, в отличие от него (надеюсь, что это так), у меня есть слабое место. Меня травят и изводят женщины.
Мои женщины. Первая в данный момент, но последняя в цепи, Клио. Моя угрюмая девочка-невеста, мать-подросток. Нас объединяет ее незаконнорожденный сын, но она слишком молода, чтобы воспринимать эту связь всерьез, а я слишком стар, чтобы относиться к ней легко. Это женщина, с которой я отвратительно обращался и заслужил наказание, чем она и пользуется, причем не всегда честно. Она читает (точнее, любит, чтобы другие смотрели, как она читает) стихи и каждый вечер пробегает несколько километров, называя это упражнение «способом настроиться в унисон со своим телом». Мне-то кажется, что она убегает от меня, но ведь я имею право так думать, не правда ли? Тучный, средних лет, ленивый, поскрипывающий суставами, я обращаюсь со своим телом нежно и уважительно, как с дорогим старым другом, и морщусь при виде ступней Клио, ее лодыжек, коленей, бедер и подпрыгивающих маленьких грудей, когда она, разметав светлые волосы, бежит по мглистому парку и темным городским улицам.