Единственным человеком, которого Ферда побил в Подебрадах, был его лучший друг Зах. Зах был «рабом» в соседней спальне, и иногда, поздним вечером, разыгрывались сцены, как будто взятые из книг Джека Лондона: в присутствии взмокшей от напряжения публики, ждавшей крови и злых слез, подбадривавшей противников и заключавшей пари, которые никогда не соблюдались, Ферду и Заха заставляли драться друг с другом.
Эти поединки начались однажды зимним вечером, когда кто-то потихоньку унес боксерские перчатки из физкультурного зала. Ферду и Заха заставили надеть их. Они были товарищами по несчастью и подружились, и поэтому, даже оказавшись в кругу стравливающих их мальчишек, они пытались не причинять боли друг другу. Они промахивались, били друг друга по перчаткам и по плечам, замахивались медленно, чтобы другой успел увернуться. Но долго притворяться им не удалось. Их раззадорили науськивания и насмешки, другие мальчишки стали толкать их друг на друга, и вдруг драка стала настоящей, с искаженными от ненависти лицами, нарочно болезненными ударами, разбитыми в кровь носами, предательскими ударами снизу; все подавляемые чувства этих несчастных вылились в жуткое избиение, а зрители визжали от животного возбуждения.
Я не любил смотреть, как унижают Ферду, но я никогда не заступался за него, хотя и пользовался значительным авторитетом в комнате. Я не заставлял его чистить мои ботинки или носить мои книги, но я спокойно смотрел, как это делали другие.
Как-то днем, проходя по игровой комнате, я увидел Ферду, сидящего в углу и царапающего что-то на листочке бумаги. Я не обратил бы на него никакого внимания, но вдруг он посмотрел на меня, и лицо его показалось мне каким-то виноватым. Это выражение заставило меня остановиться. Когда я подошел и уставился на него, он побледнел. Теперь я уверился в том, что он пишет какой-то донос.
— Что ты пишешь? — спросил я.
— Ничего! — прошептал он, охваченный ужасом.
— Покажи!
— Нет!
— Давай сюда, Ферда, я все равно увижу!
— Пожалуйста, не надо! Не делай этого.
— Дай сюда!
К этому моменту я был настолько уверен, что Ферда пишет на кого-то донос, что я заставил его показать мне написанное. Это было письмо, и я прочел что-то вроде:
«Дорогая мамочка, прими мои самые теплые приветствия. Не беспокойся обо мне и перестань укорять себя за то, что отправила меня сюда. Я люблю школу, и все мальчики здесь очень хорошие. У меня очень много друзей, больше, чем раньше, и все они меня любят…»
Ферда стоял передо мной, дрожа от страха перед новым унижением, но на самом деле унижен был я. Я протянул ему письмо и убежал.
— Прости, Ферда, — только и сумел я выдавить.
После этого я старался помочь Ферде, хотя делал это незаметно, чтобы никто не стал смеяться. Я вылезал из кровати и гасил свет до того, как другие мальчики посылали Ферду сделать это. Я несколько раз вымыл за него пол, но только тогда, когда была моя очередь заниматься этой работой. Я никогда не возражал, если его посылали с поручениями.
По сей день мне стыдно за это.
«Театр в кузнице»
Не успел я обосноваться в Подебрадах, как сразу начал искать путь в театр. Прошло уже несколько лет, но я все еще вспоминал свой закулисный трепет в Театре оперетты, а мое влечение к этому миру уже выходило за рамки эротической щекотки, музыки, запаха грима. Меня привлекал этот придуманный мир, потому что инстинктивно я чувствовал, что там правда сердца открывалась более искренне, чем на любой исповеди, в любом мудром разъяснении, в любом научном анализе.
Я быстро узнал, что в замке, в том его крыле, где некогда жили кузнецы королевской кавалерии, размещался так называемый «Театр в кузнице». Его зал вмещал около 300 зрителей, и каждый год ученики нашей школы ставили один спектакль на сцене этого театра.
Во время моей учебы в Подебрадах школьным театром руководил профессор Сахула, преподаватель истории искусств. Каждый год я исполнял важнейшие роли в его постановках; он сделал меня женихом в гоголевской «Женитьбе», Гарпагоном в «Скупом» Мольера, Гадрианом в комедии «Гадриан-Путник».
В этих спектаклях мы не только играли, мы шили к ним костюмы, строили декорации, а во время представлений, занимавших один день ежегодно, мы были и рабочими сцены. Мы играли дважды — для учеников школы после обеда в субботу, а потом еще раз в тот же вечер — для родителей. И те и другие великодушно смеялись шуткам, которые нам удавались, и охали при каждой допущенной нами ошибке. Они отпускали остроты, веселились и стоя аплодировали нам.