Одновременно он скорее всего, извлек выгоду и из меняющегося саунда американской музыки. Бад Уэнделл, сотрудник шоу “Grand Ole Opry”, замечал в интервью Питеру Эпплбому из The New York Times, что многие другие жанры в то время становились все более экстремальны по звучанию: “Хэви-метал отвращал не меньшее количество слушателей, чем привлекал, и рэп тоже. Но людям же нужно было что-то слушать. Тут-то мы и пригодились!” Кавер-стори в журнале Time цитировала Джимми Боуэна, одного из самых успешных кантри-продюсеров последних десятилетий: “Спасибо Господу нашему за рэп! Каждое утро, когда по радио включают эту музыку, несколько человек перебегают к нам”. На протяжении своей истории кантри-музыка старательно держала дистанцию с американским мейнстримом, но в эпоху Гарта Брукса порой складывалось ощущение, что она и есть мейнстрим. Тим Дюбуа, топ-менеджер из Нэшвилла, сообщил Эпплбому, что жанр достиг расцвета именно потому, что в своей “пригородной” версии из 1990-х он напоминал бэби-бумерам их любимую музыку – он звучал “ближе всего к рок-н-роллу их молодости, чем все остальное, что предлагалось вокруг”.
Самому Бруксу, как выяснилось, мало было просто считаться голосом нового американского мейнстрима. На пике популярности он втянулся в дрязги с рекорд-лейблом, попробовал заявить о себе как об активисте социальных перемен, а также под псевдонимом Крис Гейнс записал альбом как будто от лица мрачного темноволосого автора-исполнителя – сегодня этот релиз пользуется скорее дурной славой. К 2000-м его песни перестали добираться до вершин чартов, хотя на концерты Брукса по-прежнему ходили толпы. Тем не менее за кантри прочно закрепилась репутация музыки предместий – настолько, что в начале 2000-х популярность кантри-песен, воспевавших мещанский уют, стала среди некоторых поклонников жанра поводом для шуток. В 2003 году группа Lonestar, когда-то певшая о текиле и “кадиллаках”, заняла первое место в хит-параде с композицией “My Front Porch Looking In” об отце семейства, обожающем собственный дом: “Лучший вид на обстановку – с парадного крыльца”. В одной из строчек упоминался “рыжий бутуз, едва научившийся ходить, с бутылочкой в руках”, и эта бутылочка стала для некоторых критиков приговором всему жанру. “Кантри про детские бутылочки!” – презрительно морщились они, намекая на путь, который прошел жанр: от отвязного прошлого – к пресному настоящему.
Разумеется, в песнях о мещанском уюте нет ничего дурного. И кантри-музыка 2000-х, кстати, отличалась от прочих жанров именно тем, что не заставляла своих представителей притворяться более дерзкими и радикальными, чем они были на самом деле. Эту его особенность расчетливо эксплуатировал, например, Брэд Пейсли, поставивший на вершину чартов целую серию хитов – одновременно сентиментальных и игривых (его прорывом стала композиция “He Didn’t Have to Be”, в которой мальчик сердечно благодарит отчима за свое счастливое детство, но был у него и хит, построенный вокруг весьма конструктивного предложения: “Давай я погляжу, не подцепила ли ты клещей”). “Я стараюсь не петь все время о пригородных домиках и всяком таком”, – как-то раз сказал мне Пейсли, но не стоит забывать, что лучшие его песни зачастую заставляли вспомнить романтические комедии. Скажем, композиция “Waitin’ on a Woman” стартует с привычных шуток на тему бесконечных женских опозданий – а в конце муж обещает оставаться верным жене даже в загробной жизни. Пейсли сам был автором большинства своих хитов и признавался, что гордится возможностью описывать в них рутинные, бытовые сцены, которые игнорируют другие музыканты. “Именно тут, в этих историях, жанр кантри нашел свое место в современном обществе, – утверждал он. – Вы не станете рассказывать их в поп-песне”.
Удачи в новом проекте!
В 1990-е Брукс, с его помпезными выступлениями и песнями о чувствах, навсегда изменил кантри. Но это стало возможным только потому, что он был действительно одержим жанром – настолько, что, решив однажды поэкспериментировать с другим музыкальным стилем, освоил новый образ и взял себе псевдоним. У некоторых его успешных соратников (и особенно соратниц!) отношение к кантри было менее фанатичным. Брукс и Пейсли носили ковбойские шляпы – как символ их безусловной приверженности жанру и его целевой аудитории: надевая шляпу, ты автоматически входишь в образ кантри-звезды – даже если твое представление о звучании кантри-музыки носит не вполне традиционный характер. Но женщины в современном кантри, как правило, ковбойских шляп не носят. И часто кажется, что именно их отношения с жанром – по необходимости или по собственному желанию – оказываются более сложными.