Подставные протестующие, прервавшие альбом Black Sheep с жалобами на “э-зоновые дыры”, отражали несколько иное понимание хип-хопа, чем то, которое входило в моду в описываемый период. В конце 1980-х группа Public Enemy выработала воинственную, раскаленную добела, прямолинейную форму хип-хопа – чтение рэпа в их трактовке было действительно серьезным делом. С тех пор всегда находились слушатели, считавшие Public Enemy не просто отличным хип-хоп-ансамблем, а идеалом, к которому должен стремиться весь жанр. Подобно Бобу Дилану, который сделал обиходным представление о том, что певцы должны быть правдорубами, Public Enemy научили мир, что рэперы должны быть революционерами. Дуэту Black Sheep тоже была порой свойственна пылкость – между подколками в альбоме “A Wolf in Sheep’s Clothing” обнаруживались и строчки о тяжелом наследии расизма или о важности верить в себя на фоне заниженных ожиданий. Но в 1992 году в интервью The Source, долгие годы – самому авторитетному хип-хоп-журналу, Миста Лонж сетовал, что слишком многие хип-хоп-артисты спешат удовлетворить спрос на “музыку с месседжем”: “Никто и никогда не определял другие жанры как музыку, призванную кого-то чему-то учить. И рэп тоже не обязан ничему вас учить”. Хип-хоп – это, несомненно, развлечение, но от него в большей степени, чем от других жанров – кантри, ритм-энд-блюза, даже рок-н-ролла – ждали, что он будет предоставлять нечто большее, чем просто развлечение.
Уверен, что главный хит Black Sheep, “The Choice Is Yours”, я услышал еще в школе – кажется, диджей включил его на школьной дискотеке. Но с остальными песнями с их альбома я смог ознакомиться лишь несколькими годами позже, когда заново открывал для себя хип-хоп. Ребенком я покупал и заучивал наизусть кассеты Run-DMC, Кертиса Блоу и The Beastie Boys. Эту музыку, как правило, не ротировали на нашей районной радиостанции, ориентированной на хиты из топ-40, но она, тем не менее, была широко известна – ее слушали и все остальные ребята в моем классе. Почти все они были белыми, но не помню, чтобы меня удивляла их одержимость “черной” музыкой. И хотя в моем классе был и темнокожий парень, прямо-таки источавший хип-хоп-крутизну, не думаю, что кто-то мог бы сказать нечто подобное обо мне – хоть и я пробовал сделать себе рэперскую прическу: “ежик”, правда, недостаточно острый и недостаточно плоский по сравнению с персонажами с хип-хоп-обложек. Хип-хоп, без сомнения, был афроамериканской музыкой. Но мне тогда он казался скорее просто американским – он принадлежал не миру моих родителей-африканцев, а миру моих друзей. Само собой, это было частью его обаяния: рэперы казались мне непохожими на меня самого ни по происхождению, ни даже по внешности, хоть я и был с ними одной расы. Они были намного круче.
У хип-хопа появилось посольство в мейнстриме в 1988 году, когда MTV запустил шоу “Yo! MTV Raps”. Помню, как увидел его фрагменты по телевизору у друзей, а год спустя стал и сам его смотреть, после того как к нам провели телевизионный кабель. Хип-хоп в то время постепенно осваивался в чартах: MC Хаммер выпустил вездесущий хит “U Can’t Touch This” в январе 1990-го, а Ванилла Айс – свою песню “Ice Ice Baby” в августе; впрочем, к этому моменту я уже был новоиспеченным панк-рокером, свежим, но горячим приверженцем идеологии “антимейнстримизма”. Хип-хоп был музыкой для тусовок, музыкой с MTV, “попсой”, хип-хоп слушали мои популярные одноклассники (в те минуты, когда не слушали классик-рок). Мейнстримная “американскость” хип-хопа, так привлекавшая меня в детстве, теперь виделась поводом для того, чтобы отвергнуть жанр. Да, возможно, музыка была интересной – но больше не для меня. Я считал, что перерос ее.