На краю вкуса
Работая поп-музыкальным критиком, я старался не думать слишком много о качестве музыки – по крайней мере впрямую. Мое глубокое убеждение, сохраняющееся до сих пор: не существует никакой полезной разницы между тем, чтобы любить песню и считать ее хорошей, и, наоборот, не любить ее – и считать ее плохой (если допустить, что песня может быть хорошей и при этом не вызывать у слушателя привязанность, – то в чем тогда смысл ее “хорошести”?). Но, как и все критики, я понимал, что успех в профессии связан с тем, чтобы найти баланс между личным вкусом и общепринятым мнением. Если ты отходил слишком далеко от суждений тех или иных музыкальных сообществ – слушательского, экспертного, критического, – то читатели начинали думать, что ты чудак, полностью оторванный от реальности. Если же ты подходил к ним слишком близко, те же читатели считали тебя жуликом, просто повторяющим за другими. Но главное, что и то и другое делало твои тексты скучными, а главная обязанность профессионального критика, опережающая по важности даже непосредственные цели и задачи того или иного текста, – не давать читателям заскучать.
Как и многие музыкальные критики, я обнаруживал, что часто согласен с общественным мнением, а иногда расхожусь с ним. Это может прозвучать как некая циничная стратегия, но для меня процесс был интуитивным и, насколько я сам могу судить, честным. Я никогда не был хорош в предугадывании новых хитов (те критики, которым это здорово удается, как мне кажется, занимаются не своим делом – и уж точно работают не в своей ценовой категории). Вместо этого я стремился анализировать, что нравится людям, а что – мне, и почему. Поп-чарты в этом контексте были особенно поучительны: раз за разом успеха в них добивались песни и альбомы, по которым я бы в жизни этого не предположил; часто бывало, что, слушая их еще и еще, я в конечном счете понимал, чем именно они с ходу зацепили всех остальных. Если это был вид стокгольмского синдрома (а возможно, так оно и было – поп-фанатизм вообще похож на стокгольмский синдром), то его лишь усиливала необходимость каждую неделю проводить несколько вечеров на концертах. Слушая запись, которая тебе не нравится, легко убедить себя, что она не понравится никому. Но на концерте вокруг тебя по определению – полные энтузиазма фанаты; ты не просто слушаешь музыку, ты смотришь на то, как она делает людей счастливыми (я могу вспомнить лишь несколько исключений из этого правила; самым тягостным был неудачный концерт группы
The Vines в зале “Irving Plaza” в 2004 году, в процессе которого часть публики непрерывно тянулась к выходу, а другая просто стоически терпела происходящее, – вокалист ансамбля выл в микрофон, иногда сам зажимая при этом уши). На концертах исполнителей, которые меня не цепляли, я иногда пытался оценить, какого опыта мне не хватает для того, чтобы прийти в такой же восторг, как и окружавшие меня поклонники. Может быть, стоило летом поработать на полставки в музыкальном магазине вместе с фанатом этой группы? Может быть, нужно было влюбиться в фильм, в котором звучала ее песня, и пересматривать его по несколько раз? Может быть, я бы чувствовал себя иначе, если бы познакомился с ансамблем через друга, который гениально пародировал его солиста или все время рассуждал о том, как звучит гитара в разных его песнях? Нередко бывало, что в конечном итоге меня, тем не менее, прельщало увиденное и услышанное. Помню, как я с раскрытым ртом – сначала от изумления, а потом от восхищения – наблюдал странный и остроумный перфоманс Бетт Мидлер на хоккейном стадионе Лонг-Айленда, в комплекте с русалками в инвалидных колясках. Тот концерт заставил меня задуматься о том, что я в рецензии обозначил как “сложные взаимоотношения между неограниченными творческими возможностями и ограниченными физическими возможностями” (спустя пару недель Дэвид Леттерман в своем шоу зачитал Бетт Мидлер отрывки из моей статьи – она возразила против некоторых формулировок, и у них случился короткий и абсолютно сюрреалистический диалог о том, понравилось мне ее выступление или нет). В 2007-м на том же самом стадионе я был приятно удивлен энергичным выступлением Майли Сайрус под вывеской Hannah Montana. Параллельно с тем, как девочки по соседству со мной сначала визжали, а потом стали задремывать от усталости, я осознавал, что меня по-настоящему интересует шоу Сайрус (“двухчасовой натиск сахара с желанными элементами хаоса”, как я написал в рецензии) – и то, на что еще она может оказаться способна.