Встретил Валентина Устинова. Давно знаю этого поэта, мне по душе его стихи. Он сказал, что во время секретариата, когда речь шла о российско-белорусском книжном проекте, хотел предложить себя в качестве помощника в этом деле. Он сейчас занимается татарской литературой, и, возможно, его опыт пригодился бы и мне.
Я ответил, что уже разговаривал с его сыном Денисом, а тот, по моей просьбе, с Блудилиным-Аверьяном. И мы, в основном, определились, кто будет заниматься этим пока ещё далеким от ясности делом. Но и от помощи Валентина Алексеевича мы, разумеется, не откажемся.
Его сын Денис, когда мы с ним летали в Томск, говорил мне, что отцу негде жить. Дважды он получал квартиру от Союза писателей, дважды разводился и оба раза оставлял квартиру семьям, из которых уходил. Теперь без жилья, и никаких перспектив.
Хорошо, что у писателей есть Дома творчества.
Вечером, проходя мимо кабинета медсестры, заглянул к ней и попросил измерить давление. Так, от нечего делать, потому что чувствовал себя отлично. Однако что это: 155/100! Такого у меня ещё не было. Может быть, к перемене погоды? Хотя и погода на меня никогда особенно не влияла.
Удивившись несоответствию давления моему самочувствию, собрал в сумку всё, с чем приехал, и вышел за ворота.
Тут же подъехал Саша, и мы помчались домой.
16 октября. На пробежке увидел первые замёрзшие лужицы. Листья на деревьях свернулись и скукожились. Дует пронизывающий, обжигающий ветер. Первые заморозки, теперь облетят и те немногие листья, что изо всех сил пытались удержаться на ветках.
Октябрь уж наступил,
Уж роща отряжает
Последние листы
С нагих своих ветвей…
Есть вечные стихи.
Как звёзды. Как небо.
Роняет лес багряный свой убор…
Сейчас так не пишут, не получается. Да и тогда так не писали, точнее, писал только один. Сейчас даже в самых лучших стихах всегда присутствует элемент «прислонённости» к чему-то, попытка что-то доказать самому себе и другим: дескать, я это вижу и объясняю себе и вам, что я это вижу. Не рождаю новое, а только заявляю, что я тоже способен родить. И даже показать то, что от меня уже родилось. Но не самого ребёнка, а лишь одеяло, в которое он якобы завёрнут. В лучшем случае — показать палец ребёнка и дать его потрогать. И не всегда понятно, кому принадлежит этот палец, — может быть, кукле?
А настоящий ребёнок — это совсем другое, это «Мцыри», «Анчар», «Зодчие», «Тёркин», «Соловьиный сад», «Соловьи в январе». И многое другое, что рождается словно бы само собой или что уже давно есть, без нашего участия, — как солнце, звёзды, луна, море, лес, горы. Или — как помидор, огурец, морковь, подсолнух — все из одной земли, а такие разные и необходимые!
Много раз убеждался в том, что читателей, способных понимать, а значит, и ценить литературное произведение, мало. Удивлялся, когда кто-то, даже близкие мне люди, прочитав мою повесть или рассказ, говорили совсем не о том, что в них главное. И потому, из деликатности, поясняли: «Просто написано, легко читается.» Или брали какой-нибудь эпизод и начинали обсуждать его: «Какая же она бесстыжая, он столько для неё сделал, а она осталась неблагодарной. Я бы так не смогла». Вот в этом «я бы так не смогла» и есть главное, что хотелось услышать мне, автору. В этом противостоянии моей героини и моей читательницы и есть главный смысл того, чего я добивался. Значит, задело, тронуло и, может быть, останется.
Я избегаю описывать больных, увечных людей, людей-инвалидов — так легче всего вызывать в читателе жалость. Я выбираю нравственно состоятельных героев, не забывая о великом двуединстве — отцы и дети. Больше всего на свете я люблю детей, поэтому в моих сочинениях, как правило, они действующие лица наряду со взрослыми. Всегда помню возвышающие ребёнка слова Антона Семёновича Макаренко: «Дети — это граждане!». Был ли я в своих рассказах, повестях, романах учителем? Наверное, да, если, в принципе, можно кого-то научить благородству и достоинству.
19 октября. Пришло наконец письмо из Федерального агентства по печати, подписанное М. Сеславинским: