Наши тарелки были пусты. Я отдал их тюремщику, и он ушел. Агатон посмотрел на меня, потом довольно деликатно для Провидца рыгнул разочек и пошел спать. Его храп заглушал сердитое жужжание мух.
Если когда-нибудь мне придется стать Провидцем, я постараюсь вести себя прилично.
4
Агатон
Ах, Верхогляд, Верхогляд, бедный недотепа! Ни о чем он не имеет понятия! Он сидит напротив меня за столом, пишет и пишет — свои впечатления, я надеюсь, или юношеские мемуары — и даже не подозревает, что угодил прямо в их ловушку. Спрашивает ли он когда-нибудь себя (или меня), зачем эфоры дают нам пергамент? Нет! Они приходят, мельком оглядывают нас, оставляют большую серую кипу листов — она стоит целое состояние, — и, как только я протягиваю ему треть кипы (почерк у него мельче, чем у меня), он начинает вываливать свои впечатления, словно бревна в горный поток. Мне следовало бы остановить его, если бы я был нравственным человеком, заботящимся о ближнем. Но, увы, я сенсуалист, который находит легкомысленное удовольствие в наблюдении за его манерой наклоняться вперед, прикусывать высунутый кончик языка и сводить глаза к переносице, запечатлевая на пергаменте в напыщенном стиле свою душу. Когда я пытаюсь подсмотреть, что же он пишет, он заслоняет пергамент большой, как лопата, ладонью. Что ж, я мирюсь с этим. Когда я вижу, как каждый день приводят новых арестованных, которые с трудом бредут по глубокому снегу, неестественно высоко поднимая ноги, или когда я слышу рев толпы во время казни, я с любовью возвращаюсь мыслями к моей луковой грядке и прекрасным женщинам, которые сделали меня тем, кто я есть. Временами мысль об их нежности, судорожной и непостоянной, побуждает мою душу испытывать вину цивилизованного человека, и я делаю все, что могу, чтобы отвлечь Верхогляда от саморазрушения.
— Время занятий, — говорю я. — Кто в безделье веселится, тот в скотинку превратится!
Он сжимается, голова его повисает, как пальмовый лист.
— Ради бога, учитель, сжалься!
Я взрываюсь. В конце концов это тоже занимает время: удерживает его перо. Когда его глаза тускнеют и я понимаю, что он больше не слышит моей проповеди, я опускаюсь до педагогического увещевания.
— Юноша, ты хочешь быть Провидцем или безмозглой засранной свиньей? — Его выбор предсказуем и не так уж смешон, как ему кажется. — Мы будем говорить о Ликурге, — сообщаю я. Он кладет перо, и кровь отливает от его лица. С блестящими риторическими отступлениями, не представляющими ни малейшего интереса, я рассказываю ему о превратностях Ликурговой судьбы.
— Все то время, пока Ликург был в отъезде, Спарте его очень не хватало. Долгие годы правителей и простых людей разделяла бездонная пропасть, и они враждебно наблюдали друг за другом. Спартанцы, как тебе известно, потомки древних горцев — грубых, упрямых и крепких людей, Дорийцев и различных северных племен — смешанный сброд черно- и рыжеголовых скотокрадов, которые в силу своей природы не приемлют разумного закона и не терпят сложности в любом виде. — Я встаю из-за стола и, продолжая рассказ, ковыляю со своим костылем по камере, чтобы отвлечься от мыслей о женщинах. Время от времени я останавливаюсь за его стулом. Он разбил мой кувшин.
— Чтобы ты меня понял, — говорю я, — мне придется снизойти к фактам.
Он вздыхает, но я бушую. Я рассказываю ему, как это было.
— Когда Микены ослабели после последнего разбойничьего похода — вторжения в Трою, — Дорийцы и новые волны северян, которые все это время выжидали, сидя в горах, как скворцы на натянутых веревках, ринулись вниз и напали на них. Со своей звериной храбростью, глупостью и везением они смели величественную многовековую культуру (уцелели только островки цивилизации, вроде Афин — прибежища для изгнанных) и заняли, вместе с илотами — которые, похоже, обитали там с начала времен и были общественными рабами, — то, что осталось от древних городов. Они жили как поселенцы в выжженных и разоренных дворцах, как козлы, щиплющие траву в трещинах древних алтарей, и не прилагали никаких усилий, чтобы отстроить их заново. Летописи исчезли, искусство письма утратилось, ремесла пришли в упадок, новые боги смешались со старыми. Искусно отделанное бронзовое оружие уступило место грубому железу. Погребение в великолепных гробницах сменилось быстрым сожжением. «Повсюду был Хаос, — говорит Анаксагор{15}, — когда поднялся Разум и установил Порядок». Он мог бы добавить: повсюду был Разум, когда пришли Дорийцы, и воцарился Хаос. (Но я уклоняюсь от темы.)