Теорема: Любой порыв человеческого сердца (А) всегда вызывает порыв, равный по силе и противоположный по направлению (А1).
Таково золотое правило Сказителя.
И дальше я вижу в восторге — они принимают Хродульфа, спокойного, как луна, нежного скорпиона. Он сидит между теми двумя и точит свой нож.
Сцена: Хродульф при дворе.
Он говорит:
В крысиных мехах, жирные в глупости, коль не телесно,
крестьяне мотыжат поля. Сальные запахи исходят
из подземного мрака за дверью, где бабенки с коровь-
ими глазами
титьку суют новому поколению бездумных мотыжни-
ков. Старики
с лишаем в бородах ковыляют по пыльным тропинкам,
чтоб собираться, словно костлявые псы, на площади,
где свершается королевское правосудие; чтобы кивать,
словно вороны,
обмолвкам, из-за которых у кого-нибудь отберут ло-
шадь, или тонким ошибкам
судебной братии, выводящим убийц на свободу. «Да
здравствует
Король! — кудахчут они. — Которому мы обязаны всем
нашим счастьем».
Разбухшие от воображаемой свободы, коль не от жи-
ра, великие лорды всех лордов
взирают сверху вниз бульдожьими глазами и улыбаются.
«Все хорошо, — вздыхают они. — Да здравствует ко-
роль! Все хорошо!»
Закон правит миром. Жестокость людская скована
цепью
с добром (читай: с королем): сила закона
рубит голову укравшему хлеба кусок и вытирает то-
пор. — Смерть
по Книге.
Думай, потеющий зверь! Гляди, думай!
Откуда эти обноски на спинах твоих добрых защитников?
Почему хлебокрад умирает, а тан кровожадный,
уплатив за ловкий трюк дорогим адвокатам, избегает
наказания?
Думай! Сожми свое сморщенное лицо
и ухвати за кончик заусеницу ускользающей мысли:
Жестокость прорубает в лесах, где ты играл в свои
вольные игры,
дыру, набитую кучей лачуг. Жестокость не больше
законна тогда,
чем волчьи нравы. Жестокостью нынче запирают нас
вместе —
меня и тебя, старик; подчиняют нас грязной плебейской
жестокости. Отойдем-ка мы в тень.
Я бы хотел перекинуться словом с тобой и твоим
бородавчатым сыном.