Как я ни бьюсь, никак не могу убедить Агатона, что положение наше серьезно. Сидя за столом, я пытался писать — Агатон что-то строчил напротив — и спросил:
— Учитель, что замышляет Ликург?
— Мой мальчик, — сказал он, — позволь мне задать более существенный вопрос. Почему мы сидим здесь и пишем, а не собираем чудесные сосульки, чтобы сохранить их до лета?
— Во имя Аполлона…
— Нет, нет, мой мальчик. Я совершенно серьезен. Почему мы пишем?
— Потому что нам дают пергамент, — сказал я.
— А почему нам дают пергамент? Он весьма дорог.
— Одному богу известно.
Старик задумался, затем покачал головой.
— Нет, мы должны рассуждать трезво. Разве они читают то, что мы пишем? — Я не нашелся с ответом, поэтому он сам ответил: — Это представляется маловероятным, тем не менее каждые три-четыре дня они приходят и забирают все написанное. Но читают ли они это? — снова спросил он себя и ответил: — Скорее всего, нет.
Такой диалог с самим собой ему понравился, и он стал попеременно изображать обоих собеседников, склоняя голову то в одну, то в другую сторону и, как рапсод, изменяя голос:
— «Сохраняют ли они эти записи для истории?»
«Сомнительно. У них есть только устная поэзия.
Искусство записи музыки они утратили. Их коммунизм, как они утверждают, прекрасно обходится без всяких исторических записей. Они не записывают даже свои законы, исходя из теории Ликурга, гласящей, что, когда законы записаны, люди следуют их букве, а не духу».
«Тогда почему они дают тебе пергамент?»
«Бог знает. Может, потому, что раньше я был писцом?»
«Ты явно способен на большее».
— Учитель, — позвал я.
Но он увлекся. Помахивая пальцем, он начал пространное объяснение:
— «Возможно, они делают это для собственного гнусного развлечения, используя тебя так же, как иногда используют илотов. Хватают какого-нибудь илота на рыночной площади, приводят его в дом, дают ему вино и велят пить, хочет он того или нет, так что вскоре бедняга едва держится на ногах. Потом они ведут его, шатающегося и спотыкающегося, в зал для совместных трапез, где за столами сидят, братство за братством, спартанские юноши и их наставники, и там заставляют пьяного илота танцевать и петь, да еще наигрывать себе на флейте. Он неуклюже пляшет, задирая засаленную, всю в винных пятнах одежку и показывая свои кривые, волосатые ноги, натыкается на столы, а юноши швыряют в него объедки, напяливают ему на голову грязный железный горшок, ставят подножки или легонько, будто лаская, прихватывают его за причинные места. Они хлопают его выходкам и опять накачивают вином, отчего илот блюет и вырубается; затем они с презрительным гиканьем, похожим на рев волчьей стаи, срывают с него одежду и выбрасывают его из окна на улицу, как мешок с зерном. Там на илота рычат и лают собаки, но он лежит неподвижно, философичный, как камень. По мнению Ликурга, пример пьяного илота учит спартанскую молодежь воздержанию».
Агатон рассмеялся.
— «Вот так и с тобой. Да. В залах для трапез они читают вслух твою писанину юношам и наставникам, и те помирают со смеху от твоих вымученных сентенций и отвечают на них в той лаконичной манере, которую Ликург сделал популярной: „Мудрый действует. Глупый ищет объяснений“. Таким вот образом они очищают Государство от чахлого умствования».
«Воистину так. Да. Хвала Аполлону!»
Его лицо мрачнеет.
— «Беда в том, что никогда не знаешь, прав ты или заблуждаешься, и потому должен, морща нос и почесывая ухо, все время задавать этот вопрос как-нибудь иначе в своем неизбежном, хотя и заведомо обреченном на провал, стремлении к определенности».
«Ложь! — резко возразил себе Агатон. — Что такое определенность для меня, уважаемый? Я же Провидец. Истины шныряют в моем мозгу, как рыбы. Я разглядываю их, слежу, как они исчезают во мраке, равнодушно перевожу взгляд на ближайших рыб, легонько постукиваю кончиками пальцев, дивясь изяществу их плавников, и с тревогой размышляю о пустоте их глаз».