— А, Агатон! — сказал Доркис, и мы обнялись по плотскому обычаю. (Он немного выпил, ожидая меня, — как, впрочем, и остальные. Но его превосходство в этом отношении продержалось недолго. Он привык к вину илотов, а я нет.)
— Я слышал о тебе, — сказал я. — Рад, что мы наконец встретились. У тебя замечательный дом.
Я действительно слышал о нем. Среди илотов он был известен как врач, а также иногда предсказывал судьбу. Правильно он предсказывал или нет, но он не был, насколько я мог понять, одним из тех безумцев, которые вечно тащат людей назад, в болото, понуждая их к варварским жертвоприношениям во время войны или подстрекая толпу к неслыханным жестокостям старых времен, вроде церемонии бичевания на празднестве в честь Ортии{22}. Вы видели их — всех этих колдунов, ведьм, демагогов, лживых пророков: эти исчадия ада питаются человеческими несчастьями. Доркис не был таким. Для спартанцев, которые понятия не имели об истинном положении Доркиса в культуре илотов, он был одним из самых полезных и ответственных слуг (формально его возвысили до пустопорожнего статуса «нового гражданина» — нечто среднее между лошадью и «низшим спартанцем»); на нем лежала обязанность выбора и приготовления продуктов для совместных трапез. Поговаривали, что до этого назначения он был слугой во дворце. По крайней мере, потенциально он обладал огромной властью. Захоти он, ему ничего не стоило отравить всех людей в городе, хотя, встретившись с ним глазами, каждый мгновенно понимал: что бы ни делали спартанцы с илотами, Доркис не станет отравителем. Помимо этого, как стало ясно впоследствии, он обладал и другой властью. Он пользовался доверием спартанцев. Они едва могли поверить, что Доркис злоумышлял против них, даже после того как это было доказано. Здесь сыграло роль не только то, что он был, несомненно, храбр и благороден (несмотря на свой странный восточный облик), но и то, что спартанцы обращали на него мало внимания. Они повсюду считали себя хозяевами, даже в Афинах, и владели искусством подкупа и развращения правящей верхушки того народа, над которым господствовали, с тем чтобы потом эта элита присматривала за остальными. В случае с Доркисом они забыли о двух вещах: о его своеобразной религии, которая делала его практически неподкупным, и о его жене. У Доркиса была и еще одна зацепка для приобретения влияния. Как своего рода распорядитель залов для общественных трапез, он встречался со всеми влиятельными илотами — хозяевами виноградников и оливковых рощ, козопасами, гончарами, фургонщиками и прочими. Большинство из них было немало ему обязано.
Итак, как я уже сказал, я слышал о нем — и думал о нем. Когда я, обводя руками разрисованные стены, похвалил его дом, он по-детски застенчиво засмеялся и пожал плечами. Когда-то он был атлетом, метателем копья, которого не допустили к Олимпийским играм только из-за того, что он был илотом, и, когда он пожал плечами, стало видно, что его грудь и руки сохранили свою силу.
— О, это ерунда, ничего особенного, — сказал он и затем, быстро поведя рукой в сторону и повернувшись, пригласил меня присоединиться к гостям.
Дом был полон и шумел, как море, от застольного хохота, но сейчас мне трудно точно припомнить, кого я Там видел. Был человек по имени Кубус, которого я встречал раньше, владелец виноградника, самый огромный из всех, с кем мне доводилось сталкиваться, — почти семи футов роста и невозмутимый, как камень; был мохнатобородый скотовладелец, который, хотя и разбогател так, что ему уже редко приходилось нюхать козлиную вонь, тем не менее почему-то постоянно пребывал в возмущении и унынии; был маленький, ироничный и вспыльчивый человек, которого я потом часто встречал, но чье имя так никогда и не запомнил (у него был сумасшедший сын, а в последние дни бунта он прославился как поджигатель и лазутчик); были два или три илотских жреца. У Доркиса в доме всегда находились жрецы. Религия, как я говорил, была одним из его увлечений. Другими были секс и вино — печальные доказательства бренности жизни. В доме толпилось и множество иных людей: благополучные илоты со своими женами, один или два афинских беженца, некий свободомыслящий спартанец, — все лениво бродили кругами или сидели развалясь, усердно налегали на вино и легкомысленно болтали. Я почти весь вечер беседовал с Доркисом. Тука, моя жена, как обычно, говорила со всеми. Она была лучезарна, небрежно изящна, как горный храм, и настолько уверена в превосходстве своего вкуса и своего класса, что могла с легкостью отложить их в сторону, точно покрывало.
— Эти спартанские рынки, — говорила она, скривившись в гримасе и передергиваясь, словно ее стукнули поленом по голове. — Вы набираете полные руки железа, — она с усилием подняла невидимый груз, — и все, что на это можно купить, — три яйца и кочан цветной капусты. Ну да ладно, по крайней мере, легче прийти на рынок, чем попытаться оттуда выбраться. Когда вы идете туда, вы защищены тяжестью денег, но на обратном пути все эти люди, которые тащат кучу железа, они не могут смотреть по сторонам, и каждый раз, когда вы поворачиваетесь, вас чуть не сшибают с ног. — Держа в руках невидимые яйца и капусту, она покачнулась, чуть не сбитая с ног. — Это так глупо, правда? Зачем вообще использовать деньги, как говорил Ликургу мой муж. (Ни разу не говорил.) Почему не разрешить людям приобретать вещи обещаниями и обманом? Тогда бы все оставались на ногах.