И вот когда мне было лет пятнадцать, я познакомился с Солоном, человеком, который изменил и полностью обновил мир.
Мы собрались в доме Филомброта, в центральном зале с высоким, отделанным деревом потолком, — пять или шесть влиятельных правителей города, мой учитель Клиний (одетый в красивый плащ, подаренный ему Филомбротом), Конон и я. В те дни я часто присутствовал при обсуждении важных вопросов, не принимая в нем никакого участия. Мы с Кононом вели записи, выполняли разного рода мелкие поручения, разливали вино в чаши. Что касается Клиния, то он, будучи как бы советником Филомброта, обычно молчал, нахмурив брови и уставившись красноватыми глазами в свои ступни. И только когда Филомброт спрашивал его: «Ну так как?» — Клиний, отличавшийся необычайной близорукостью, обращал взгляд приблизительно в сторону Филомброта, как гребнем, проводил пятерней по волосам и затем высказывал свое тщательно обоснованное мнение, то и дело пожимая плечами, прерываясь и откашливаясь так, что кадык его ходил ходуном. Некоторые в шутку называли его царем Афин. Царем он, конечно, не был, зато обладал неким шестым чувством, которое позволяло ему безошибочно определять, что примет простой народ, а что отвергнет и как он поведет себя в дальнейшем. Именно Клиний обратил внимание олигархии на Солона. «Человек истинно философского склада ума», — рекомендовал его Клиний. Подразумевалось: очень хитрый.
Был знойный летний день, солнце клонилось к западу, его лучи, как живые, врывались в зал и играли бликами на всех крашеных и полированных поверхностях, которые блестели, словно только что смазанные маслом. Все правители города были в сборе, в том числе и старый Писистрат{29}. Они сидели, как всегда, в торжественных позах, Филомброт — за сверкающим мраморным столом, Конон и я — за маленькими деревянными столиками, рабы застыли на своих местах, неподвижные, как мебель; однако совещание не начиналось. Я смотрел на холмы за окном и страстно желал очутиться там. Но вот наконец вошел раб и доложил о прибытии гостя. Филомброт встал и поклонился. Все остальные, кроме Писистрата, тоже поднялись, как будто прибывший гость был по меньшей мере царем сардийским. Снова появился раб и отодвинул занавес, и в зал вошел самый толстый и самый что ни на есть заурядный человек, какого я когда-либо видел. (Говорят, только сам Крез был толще, а весил он целых семьсот фунтов.) Солону было лет тридцать пять, но голова у него уже основательно полысела. Его нос слегка розовел. С первого взгляда было ясно, что он занимался виноторговлей и в нем не было ни Капли благородной крови, что бы там ни говорили сейчас. Плоть его колыхалась, как цветущий луг, колеблемый легким ветерком. Широко расставив ноги и вскинув молочно-белые руки, словно приветствуя своих домочадцев после долгой разлуки, он сказал:
— Господа, да благословит вас бог, всех и каждого!
Клиний поморщился и еще пристальнее уставился воспаленными глазами на свои ступни. Раб закрыл высокую дверь, запер ее и замер в ожидании, положив руку на дверной засов. Писистрат нахмурился.
— Друзья, познакомьтесь: это гражданин Солон, — сказал Филомброт.
Все по очереди степенно подходили к Солону и с опаской пожимали ему руку.
— Какая честь! — говорил Солон. — Я глубоко польщен!
Затем Филомброт сказал:
— Солон не только один из наиболее почтенных купцов в нашем городе и не только общепризнанный философ, но и, как утверждают, один из любимейших поэтов наших сограждан.
— Ужасный приговор, — сказал Солон. — Ну и вкус у них! — И он в отчаянии поцеловал кончики пальцев.
Филомброт сам подвел Солона к креслу. Они представляли собой презабавную пару: высокий и костлявый Филомброт, с пронзительным взглядом, мужественный и чувствительный донельзя, и Солон — пухлый, как ребенок чудовищных размеров, с лицом проказливым, как у Пана, и слегка женоподобным (у него были красиво очерченные губы). Удобно расположившись в кресле, хотя оно было мраморным, Солон все повторял: «Благодарю, благодарю, да благословят вас боги!» Телеса его колебались, и он то и дело отдувался.
Филомброт заговорил о достоинствах Солона. Его отец, Эвфорион, был человеком состоятельным, хотя и не знатным, и на собственном примере доказал, что умение считать не менее ценно, чем обширные владения, но потом, будучи еще нестарым, он решил раздать все свое состояние бедным. В честь его воздвигли статую. Он умер, когда Соло ну не было еще и двадцати лет, и Солон, обладавший, по его словам, умеренной склонностью к роскоши, в течение четырех лет (почти не прибегая к двурушничеству, что сам он неизменно подчеркивал) приобрел состояние, равное богатству своего отца. Он пользовался симпатией и некоторым влиянием — как среди богатых, так и среди неимущих — и славился среди тех и других своим необычайным здравомыслием. Во времена нынешнего политического хаоса никто лучше его не сумел бы примирить обе стороны.