3
Верхогляд
Старый ублюдок совсем спятил. Он и меня хочет свести с ума за компанию. За час до рассвета я слышу страшный грохот и думаю, что здание рушится, но это Агатон свалился с лежанки.
— О боги! — выкрикивает он. — Я забылся! Забылся!
Наверное, он имеет в виду, что боги наказали его, сбросив на пол, и мне хочется в это верить, но потом я вижу, что это не так.
Он подползает на четвереньках, чтобы растолкать меня, — в темноте ему не видно, что я проснулся, — и как только его дыхание обрушивается на меня, зловонное, как мертвый носорог, я откатываюсь и прижимаюсь к стене.
— Ага! — кричит он. — Так ты не спишь! Славный мальчик! Самое время заняться твоим образованием.
— Великий ад! — говорю я. — Середина ночи!
— Считай, что уже утро, — говорит он. — Ночь пролетела, а мы этого не заметили.
Он хватает меня за волосы, и мне некуда деваться.
— Сейчас, — говорит он, — нашим предметом будет история.
— История бесполезна, — кричу я. — Образование бессмысленно. Нельзя дважды поссать в одну и ту же грязную лужу! — Иногда Агатона можно вразумить, взывая к его же принципам.
Но его уже нельзя было остановить.
— Успокойся, Верхогляд. История полезна, даже если она лжива. Она укрепляет характер юноши, ведет его к познанию Наслаждения и Смерти. Кроме того, это моя личная история. Отвергать ее было бы бесчеловечно. Я чувствующее существо, Верхогляд, что бы ты об этом ни думал.
В его словах был какой-то подвох, и, несмотря на темноту, мне было ясно, что он прижимает руку к сердцу. Зная все его уловки, я решил быть осторожным.
— Личная, — уклончиво отозвался я.
— Именно так, — подтвердил он. — История моей любви и моей ненависти, история того, как они сделали меня Провидцем.
Теперь его голос звучал вкрадчиво, и я понимал, что какая-то в этом должна быть ловушка. Наконец я увидел ее.
— Любовь! — сказал я. — Ты имеешь в виду женщин, учитель? — Мое сопротивление ослабело.
— Я имею в виду женщин, — сказал он таким скорбным тоном, что я перестал смеяться. Я подумал об этих женщинах. Сейчас они бы все умерли, задохнувшись от его зловонного дыхания. В известном смысле это было печально, могу признать.
— Ладно, — сказал я, хотя ничуть не обманывался на его счет.
— Мы начнем с Ликурга. Отвратительная история ненависти.
— Ладно.
Он отпустил мои волосы.
После того как я сдался, он долго сидел на моей лежанке, не говоря ни слова, только поглаживал меня по голове и размышлял, полный горя. Заревели ослы, запищали цыплята. Скоро утро. Наконец Агатон встал и поковылял к своей кровати за костылем, потом, опираясь на него, пропрыгал к дверному проему, стал там и говорил, большую часть времени повернувшись ко мне спиной и глядя наружу. Рассказывая, он все время глубокомысленно дергал себя за бороду, останавливаясь только затем, чтобы почесаться, и иногда оборачивался, хитро поглядывая на меня и злорадно посмеиваясь.
— Верхогляд, мальчик мой…
Одному Зевсу известно, зачем он все это делает. Мы здесь в тюрьме, и весь мир кружится и шатается, словно боги сошли с ума; кругом войны — спартанцы переходят от одного города периэков{9} к другому: Метона пала, и все ее жители погибли; Пилос, древняя родина Нестора, превращен в выжженную пустыню; Алгония, Геранея, Левктра и Филемы пылают в огне. Илоты поднимают самоубийственное восстание и наводят ужас на окраины государства; и, пока армия Спарты катится по долинам и плоскогорьям, словно приливная волна, Кир Персидский{10} неотрывно глядит на Лаконию{11} из пепелища Сард{12}. Агатон знает все это не хуже меня. Лучший Провидец Греции. Но он даже палец о палец не ударит; рассказывает пустые басни о царях, которых никто не помнит. Что я могу с этим поделать?
— Верхогляд, мальчик мой, о Сое, прадеде Ликурга, рассказывают такую историю{13}. Однажды летом, в страшную жару, в пустынной и каменистой местности он атаковал царя Клиторцев, и при этом у обеих армий не было воды. К концу дня Клиторцы предложили заключить перемирие на следующих условиях: Сой откажется от всех завоеванных земель и захваченной добычи, и тогда обе армии смогут спастись, спокойно напившись из ближайшего источника. После обычных клятв и заверений армии двинулись к ручью в трех милях от места сражения, и, пока Клиторцы пили, Сой и его Дорийское войско стояли скрестив руки и ждали. Когда Клиторцы напились, царь Сой подошел к ручью и ополоснул лицо, не выпив ни капли воды, затем резко повернулся и увел свое войско по пыльной дороге, выказав презрение врагам и сохранив все завоеванное, поскольку ни он, ни его воины не утолили жажду.