Я возражаю по поводу маленьких народов. Заявление канцлера могло бы быть неправильно понято в Голландии, Дании и т. д. Это опасное место в его речи. С этим он тотчас же согласился. Самым усердным образом он будет искать безупречных выражений. Присоединения Бельгии он не хочет, но Бельгия в качестве аванпоста Англии — это не годится.
Так мы беседовали с глазу на глаз очень оживленно в течение часа и двадцати минут.
В заключение он спросил меня, кто руководит в Берлине уличными беспорядками (лучами), это Либкнехт? Я защищался против такого предположения. Нам самим очень неприятны уличные события. Чья рука скрывается за ними, мы не знаем. Он: «Полицию я не хочу приводить в действие, слишком она неловка. Но это дело не хорошее. А что на ваших собраниях распространяются афишки, это известно» (речь шла о небольших афишках, написанных на пишущей машине и затем размноженных). Текст их был таков: «Мир, мир. В воскресенье такого-то числа в 2 часа на Унтер-ден-Линден».
Я указал на тяжелую материальную нужду и т. д. и т. д. Перед дверью в зал, до которой он провожал меня, он снова заговорил: «Я всегда завидую депутатам — тому, что они могут говорить за высоким пюпитром. Там можно положить и использовать свои заметки. На моем месте это невозможно; а запоминать — это страшная работа, кроме того, требует массы времени». Я сказал, что он мог бы взять рукопись своей речи в руки, никто не упрекнул бы его за это. Всякому и без того известно, что человек в таком ответственном положении, как он, не высыпает своих речей из рукава. Он: «Нет, нет, это не годится. Если я буду слишком много читать, это уже не будет речью». На это я заметил, что никогда не смог бы произнести речь, если бы должен был предварительно выучить ее наизусть.
8 декабря. Перед обедом меня посетили в Бюро доктор Давид и Ландсберг. В это время у меня был Вельс. Мы обсудили мою речь, с которой все ознакомились по моему наброску.
Мне удалось рассеять некоторые сомнения товарищей, другие я принял во внимание. В общем, они были довольны речью. Но что оставалось сказать после меня Ландсбергу? Моя речь исчерпывала весь материал. Я утешал его указаниями на прения, которые должны были, так же как и речь канцлера, дать ему достаточно материала. Да, а что же скажет канцлер? Я сообщил то, что Бетман-Гольвег сказал мне в воскресенье. Ландсберг охотно переговорил бы лично с канцлером. На мою немедленную просьбу канцлер ответил приглашением к себе нас обоих на 4 часа того же дня. Бетман-Гольвег принял нас очень приветливо. Беседа почти та же, что и в воскресенье. Ландсберг добился обещания, что в ответной речи на мою интерпелляцию канцлер повторит фразу одной из своих предыдущих речей: «Мы не желаем подавления мелких национальностей и т. п.». Ландсберг пошел в университет, я в рейхстаг. Там я встретился с фон Пайером. Он: «Все буржуазные партии договорились об общей декларации на завтра. Вот она, — не более двадцати строк, Шпан прочитает ее». Я: «А что в ней? Это для меня главное». Он: «Ну, образцовым произведением я декларацию не считаю, но в конце концов мы проглотили ее, потому что все другие партии уже ее приняли». Я: «Случайно увидел в конце слова: приобретение территории, значит, декларация в защиту аннексии?» Он: «Нет, нет, но тем не менее опровержение вашей точки зрения „никаких аннексий ни при каких обстоятельствах“ здесь, несомненно, есть: то, что абсолютно необходимо в качестве гарантии, мы должны взять». Следует длинный разговор об аннексиях. Затем фон Пайер говорит: «Декларацией должно закончиться завтрашнее заседание». Я: «Как это понимать?» Он: «После ответа канцлера на вашу речь будет говорить Ландсберг, затем Шпан прочитает декларацию, и конец». Я: «Позвольте, вы это серьезно? Ведь само собой разумеется, что раньше должна быть прочитана декларация, а затем заслушана речь Ландсберга». Он: «Нет, именно этого мы не хотим. В нашей декларации нет никакой полемики против вашей партии. Тем не менее возможно, что ваш оратор коснется декларации. Раздастся какой-нибудь возглас — известно, как это бывает, — кто-нибудь попросит слова, и развернутся прения. Этого мы хотим избежать, так как мы и без того считаем интерпелляцию очень вредной с точки зрения государственных интересов». Я убеждал его, как умел, что такой порядок заседания, какого он хочет, будет несчастьем, против него говорят традиции палаты; с давних пор существует обычай, по которому интерпеллирующей партии принадлежит заключительное слово и т. д. «Гаазе, — говорил я, — откроет тотчас же большие дебаты по вопросу о повестке дня, и крах неизбежен». Он: «Ничего нельзя больше изменить, так как договорились все партии». Эвентуально председатель не будет давать слова к повестке дня. Я еще раз попытался уговорить его. К сожалению, напрасно. Тогда я спросил: «Не думаете ли вы, что если дойдет до открытого разрыва по этому поводу, то нам при некоторых обстоятельствах будет невозможно голосовать в дальнейшем за кредиты?» Он: «Но, любезный коллега, разве вы не думаете, что большинству ваших буржуазных коллег это давным-давно приятнее всего?» Я информировал обо всем по воздушной почте Ландсберга.