Из изложенного видно, какие трудности представляла для нас борьба за мысль о мире на основах соглашения, но видна также и единая линия, проводившаяся нами с начала войны до ее окончания. Крайними ее точками были: с одной стороны — борьба против уничтожения Германии, с другой стороны — борьба против превращения оборонительной войны в завоевательную.
29 мая. Я сказал в своей речи в рейхстаге: «Высшее и наиболее ценное право всякого народа, с нашей точки зрения, есть право на самоопределение… Жить в мире с соседними народами возможно лишь в том случае, если над ними не чинят насилий, не затрагивают их права на самоопределение». Три года спустя, в зените наших военных успехов, я говорил: «Социал-демократы — принципиальные противники всяких аннексий и насилий, независимо от того, легко или трудно их осуществление, малы или велики жертвы, с которыми связано их достижение, полезны они на первый взгляд или вредны производящему их народу». Таким образом, неустанна была наша воля к миру на основах соглашения и безоговорочно. И трагедия, обозначаемая словом «поздно», которую Германия переживала, заключается в том, что носители этой воли достигли влияния только тогда, когда ее осуществление не могло уже нас спасти.
Если бы в эти годы скорби кто-нибудь из ответственных членов партии забыл о задаче неутомимой работы во имя окончания войны, ему напомнила бы об этой задаче возраставшая каждый день нужда народа, то есть товарищей по партии в самом широком смысле слова. Продовольствия стало невообразимо мало. В каждой семье были жертвы, вырванные войной, а где органические и неизбежные последствия войны еще не сказались, там правительство тяжко задевало чувствительность народа арестами, осуждением за мнимую государственную измену или нарушениями свободы печати. Резкость в отношениях к трудящимся классам и их печати совершенно не соответствовала уверениям представителей правительства.
Я уже указал на ту прямолинейность, которая лежала в основе нашей политической деятельности. То непомерно многое, чего требовали от нас и нашего влияния на рабочий класс, я изображу в столько же веселом, сколько и печальном интермеццо, которое вторглось в нашу серьезную и ответственную деятельность. Оно характерно для безнадежной наивности — в остальном, несомненно, богатых познаниями — тайных советников Вильгельмовой эры. Я воспроизвожу записи моего дневника и только заменяю символом Х. хорошо известное имя тайного советника.
24 февраля 1917 года. Тайный советник X. втащил меня в одну из комнат бундесрата для того, чтобы я, не нарушая нашей основной позиции в отношении имперской конституции, все-таки сказал несколько слов в пользу монархии, в противовес юнкерам, которые постоянно норовят вырвать у нас слово «нет». Если бы было услышано хотя бы несколько моих слов о значении монархии, то в придворных кругах было бы выиграно чрезвычайно много. Мы не имели, по словам Х., никакого представления о том, как действовали во влиятельных кругах указания на то, что мы антимонархисты. «Много ли знает, например, такой-то генерал? Ничего». Для вопроса о новой ориентации было бы ценно даже простое указание на то, что социал-демократы никогда не вели республиканской пропаганды. На мой вопрос, как ему пришли в голову такие изумительные предложения и будет ли канцлер в предстоящей ему речи говорить о монархии, он ответил: «Да, канцлер должен об этом говорить ввиду травли, которая теперь ведется против него при дворе, ожесточеннее, чем когда-либо. Потому было бы бесконечно ценно, если бы вы в своей речи реагировали на речь канцлера». Я спросил его: «А что канцлер собирается говорить вообще?» Он уклонился от ответа, на это я заметил, что постоянные секреты от партийных лидеров, по-моему, очень глупы. Было бы гораздо лучше, если бы можно было наперед, хотя бы приблизительно, знать, что последует, а не отвечать неожиданно на важную речь, частности которой оказываются, однако, не всегда правильно оцененными. Он вернулся к своей монархической затее. Я ответил уклончиво. Прежде мне нужно знать, что намерен говорить канцлер.
27 февраля. Вчера вечером тайный советник X. по телефону пригласил меня к себе. «Мне некогда». В таком случае он просит прийти завтра до обеда. «К сожалению, в 11 начинается заседание рейхстага». Тогда завтра утром в рейхстаге. Я: «Хорошо». В рейхстаге X. поймал меня тотчас же. У него есть речь канцлера, и он читает мне отрывки из нее, вставляя замечания: «Здесь канцлер хочет внести изменение, этому еще будет дана окончательная формулировка» и т. д. Долгий спор. Я безусловно должен, по мнению X., сказать какую-нибудь любезность в адрес монархии. Я высмеиваю тайного советника. Он: «Мне кажется, вы действительно не учитываете значения подобного заявления». Я: «Вы совершенно не учитываете того вреда, который я причинил бы себе подобными глупыми разговорами». Он уговаривает меня все настойчивее и, наконец, вытаскивает из кармана проект речи, которую я мог бы использовать в качестве основы для нескольких своих фраз. Оба исписанные карандашом листка вклеены в мой дневник. Они гласят: