Такая уступчивость и добросовестность была неожиданна и для приезжего и для станционного приказчика. Евлампий что-то пробормотал в свои щетинистые, неровно подстриженные усы и неодобрительно засопел: не умеет, — как бог свят, не умеет! — держать станцию в своих руках молодой хозяин. Куда твое дело — старик Калмыков, Рувим Лазаревич! Один только рост у Семена от отца да фамилия! А ум где?
— Господи! — не утаивая досады, сказал Евлампий, когда хозяин вышел. — Вы… х-х… ямщику же не забудьте на водку: дешево… х-хы… коней взяли!
Постукивая о пол палкой и волоча больную ногу, он ушел отдавать распоряжения. Приезжий остался один.
Как полчаса назад его прельщала сонливая тишина, осевшая в этом чужом теплом доме, так испытывал он подъем духа и радость оттого, что видел и слышал теперь вокруг движение, звуки, голоса. Из глубины квартиры приходили в столовую и уходили какие-то люди — члены семьи Калмыкова; туда же несколько раз пробегала прислуга, и слышно было, как протяжно скрипит отворяемая ею дверца буфета и словно в мелком ознобе дрожит в ее руках на чайном подносе звонкое стекло стаканов; в самоваре на кухне потрескивали сухие, горячие угли, огонь мелькал и гудел в просвечивающейся дырявой трубе, просунутой коротким коленцем в печное отверстие, и крошились, выпрыгивая на поставленный под самовар железный противень, огненные угольки.
Приезжий медленными и широкими шагами ходил по комнате, заглядывая то в одну, то в другую открытую дверь.
Он заплатил уже Калмыкову деньги, и через десять — пятнадцать минут станционные лошади умчат его, усталого путника, по долгожданной, последней дороге…
Приезжий посмотрел на свою корзину: она показалась ему хранилищем его туго завязанного прошлого. Кладь была тяжела.
Он вынул папиросу и хотел закурить, но вспомнил, что в коробке не осталось спичек. Пришлось идти на кухню — прикуривать от уголька, упавшего на противень. Уже приседая на корточки, услышал, как сзади него из сеней открылась, клямкнув рычажком запора, обитая войлоком дверь и кто-то, переступая порог, сказал другому:
— Осторожно, папа.
Приезжий выпрямился и обернулся.
В кухню входили двое: тонкий, худощавый гимназист в наброшенной на плечи старенькой шинели вел за руку плотного, выше среднего роста человека в черном пальто с каракулевым воротником и в каракулевой круглой шапочке. Господин был в очках, но по тому, как медленно и осторожно передвигал он ноги и инстинктивно, щупающе шарил впереди себя свободной правой рукой, приезжий понял, что вошедший лишен был зрения.
— Пусти… пусти, Феденька, здесь я уже совершенно точно знаю дорогу, — слабо улыбаясь, убеждал он сына. — Тут у меня уже все шаги сосчитаны… Направление выверено. Пусти… Я сам, сам…
Они прошли, не раздеваясь, в калмыковскую квартиру.
— Кто это только что пошел: в очках… слепой, кажется? — спросил приезжий у прислуги, пришедшей в кухню за самоваром.
— Ось тот, шо с Федей? — переспросила она таким тоном, словно приезжий хорошо знал этого Федю. — Так це ж сын нашего хозяина — Мирон Рувимович! Хиба вы не знаете?.. — словно он обязан был разбираться в родственных связях обширной калмыковской семьи.
— Анастаська! Неси чай, — громко позвал из столовой чей-то грудной женский голос, и прислуга заторопилась.
В комнате уже заметно темнело, все предметы в ней поблекли. Приезжий нетерпеливо ждал Евлампия и его обычных традиционных слов станционного приказчика: «Лошади поданы», когда можно уже будет поспешно одеться, взять свои вещи и усесться удобно в широкие почтовые сани, наполненные сеном и накрытые мохнатой овчиной в ногах.
Нетерпение и скука одолевали его. Медлительность, с какой делалось все на этой почтовой станции, раздражала его.
— Скажите, скоро подадут лошадей? — не утерпел он и постучал в столовую.
— Через пять минут все будет готово, — пообещал выглянувший на стук хозяин. — Корм засыпали.
Спустя минуту приезжему показалось, что прошли уже все пять; он хотел вновь напомнить о себе, но в этот момент он услышал в коридорчике чьи-то уверенные шаги, крепкий короткий топот тяжелых ног, отряхивавших снег, а затем и увидел на пороге вошедшего.
Тот был одет в жандармскую форму, а погоны на его длиннополой шинели указывали на его унтер-офицерский чин.
— Крепчает! — бросил пришедший с мороза. — Недаром к рождеству Христову дело подходит.