— А где же оно?
— Оно сгорело.
— Ах, так… Спасибо, Петруша. Большое спасибо…
— Чего там «спасибо»? — немного покоробила эта чересчур откровенная благодарность осторожного Петра Михайловича. — Оно сгорело при поджоге здания революционной толпой.
— Вот оно что?! Ну, ведь это в конце концов все равно, — не правда ли?
— Конечно, Левушка.
— Значит, ты выяснил?
— Что значит: выяснил? Оно не одно, надо думать, горело. Сотни! В том числе и это…
— Очень любопытно, какие это другие сгорели? Правда? Ну, спасибо тебе, голубчик.
— Не за что, Левушка. Я лично не поджигал, не уничтожал.
— Что ты, Петрусь? Кому и в голову придет такое? В воскресенье жду тебя к нам.
— Буду очень рад, Левушка.
«Кому и в голову придет… А как полагал, — спросить бы его? Уничтожить дело кто должен был бы? Ведь я, именно я, никто другой! Или как? Пришло это ему в голову или нет? — досадливо размышлял Петр Михайлович, положив на место телефонную трубку. — Нет, на всякий пожарный случай мы не так поступим. Дружба — святое дело, но…»
Папка № 0072061 лежала в портфеле и вместе с ним доставлена была на квартиру Лютика.
Из портфеля она перекочевала в один из накрепко запирающихся ящиков массивного бюро павловских времен, где историк и военный обозреватель, Петр Михайлович Лютик, хранил немало ценных и еще не обнародованных документов.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Восторженное сердце
Предварительное дознание по этому делу велось так.
Следователь. Вы знали и раньше Пантелеймона Кандушу?
Федя Калмыков. Знал, но не так давно. Совершенно случайное знакомство, товарищ следователь.
Следователь. И вы тогда же знали, с кем имеете дело?
Калмыков. Конечно, нет! Об этом я узнал только в конце прошлого года, но с тех пор я его ни разу не видел.
Следователь. От кого узнали?
Калмыков. Мне об этом сказала… моя хорошая знакомая.
Следователь. Кто именно?
Калмыков. Высланная из Петербурга под надзор полиции Людмила Петровна Галаган. (Не мог упрятать счастливую улыбку при упоминании ее имени.)
Следователь. А департаментского чиновника Губонина вы не знали?
Калмыков. Откуда же? Естественно, нет!
Следователь. Теплухин знаком был с Кандушей?
Калмыков. Мне казалось раньше, что нет.
Следователь. Раньше? А теперь?
Калмыков. Теперь мне кажется многое странным. Да и не только уже странным, товарищ следователь.
Следователь. А что именно?
Калмыков. Одно то, что арестовали мы этих людей в его квартире… Почему они оказались там, да еще приехали с запиской от него? Затем я вспоминаю об одном письме…
Следователь. Каком?
Калмыков. В Петербурге как-то Кандуша в пьяном виде бахвалился, показывал мне письмо… То есть не показывал, а читал письмо, якобы адресованное ему, а на самом деле оно было адресовано Ивану Митрофановичу Теплухину. Почему это письмо оказалось у него?
Следователь. Можете вы подозревать Теплухина в причастности к охранке?
Калмыков. Это было бы чудовищно! Он был революционером прежде, на каторжных работах…
Следователь. Расскажите, как произошел арест.
Калмыков. Чей?
Следователь. Губонина и Кандуши.
Калмыков: Вкратце вы уже знаете из протокола, обставленного в пикете на Фундуклеевской улице, в редакции «Киевской мысли». А было это так… Когда я увидел Кандушу, каюсь — я попятился назад от неожиданности. Я ничего не понимал, но в то же время скорей почувствовал, чем понял, что нельзя дать ему улизнуть. Я, представьте, вынул вот этот браунинг и что-то крикнул… и довольно громко, вероятно. Кандуша остановился на одном месте, а на мой крик прибежала из соседней комнаты теплухинская экономка.
Следователь. Губонин не вынимал оружия?
Калмыков. Нет.
Следователь. Как он держал себя?
Калмыков. Насколько мне помнится, он все время оставался сидеть на диване, не двигался с места.
Следователь. Игра на спокойствии… та-ак. Продолжайте.
Калмыков. Я потребовал от экономки, чтобы она сдала мне немедленно все ключи от парадной двери и сама вышла на площадку.
Следователь. И что же? А ключи от черного хода?
Калмыков. Нет.