В период особых политических всплесков, в частности с марта 1991 года, возникали ситуации иного плана. Скажем, предоставлять ли Борису Ельцину час эфира. Это выходило за рамки моей компетенции. Генсек отреагировал твердо: не более двадцати минут и только в записи. Борис Николаевич тоже не отступал. Наконец формируется команда интервьюеров: с союзной стороны — Сергей Ломакин. Олег Попцов — от российской. Накануне Михаил Сергеевич продиктовал шестнадцать вопросов «на засыпку». Все шло как по маслу. Но за пять минут до финала Борис Николаевич взрывается: долой президента Горбачева…
На следующий день — скандал. В ЦК и в Верховном Совете СССР экзальтированные личности готовы были, как говорится, три шкуры содрать. Нашлись и трезвые головы. Мой послужной список пополнился очередным «строгачом». Или еще. Господа-товарищи из «ДемРоссии» в ТВ-программах пытались в пух и прах разносить союзные структуры. Возникла дискуссия о праве нардепов гнуть линию на раздрай, получая кошт из госкармана. Поиски крайнего опять привели к председателю Гостелерадио…
Как-то под занавес телемоста, который мы вели из Западной Германии, молодая немка закатила по тем временам жуткий монолог. Пора, мол, рушить стену в Берлине… Дать отповедь за считанные секунды до ухода программы из эфира некогда и некому. События разворачивались с молниеносной быстротой. В Кремль поступила телеграмма от лидера ГДР Хонеккера, возмущенного «провокацией». Меня вызывают на Политбюро ЦК, чтобы подвергнуть остракизму. После бурных дебатов предоставили слово. Пришлось отказаться от языка дипломатии и ставить вопрос ребром: или мы за открытое вещание, когда, увы, не избежать накладок, или снова опускаем «проржавевший занавес». Аргументы произвели впечатление.
Объективности ради отмечу: «на ковер» нередко вызывали и моих коллег из ТАСС, АПН, «Правды», журнала «Коммунист»… За утверждение гласности доводилось платить тяжкий оброк. Но мы шли на это, чтобы в мире утверждался образ Союза как страны «нового мышления», демократических перемен. Без драконовских запретов, партийных табу, «нафталиновых» передач. Становилось ясным и для самых ортодоксальных членов ЦК: ТВ, радиовещание, как и культура в целом, если их использовать разумно, являются духовными скрепами общества. Кстати, даже десять лет спустя не надо удивляться феномену: короткие метеосводки из Москвы находят живой отклик на бывшей территории СССР. «Искорки» того телепространства напоминают людям о чувстве семьи единой, многонациональном аромате…
— Кстати, об аппарате ЦК. Скажите, что он представлял собой в 1991 году: воспетый «боевой штаб партии» или некогда величавый «Титаник» после столкновения с айсбергом?
— Скорее тонущий «Титаник». По инициативе генсека и его ближайшего окружения уже были уничтожены отраслевые отделы в ЦК компартий республик, крайкомах, обкомах. Ударили по самому чувствительному нерву — профессионалам-управленцам, надежно державшим экономические рычаги. Это была одна из бомб огромной разрушительной силы. Крупные потрясения в Компартии лишили ее главной роли — «руководящей и направляющей» в обществе. Парадоксально, но и здесь весомую руку приложил генсек, дабы освободиться от влияния ЦК. Он панически боялся пленумов. Помню, как в июле 1991 года меня неожиданно вызвали из зала заседаний Секретариата ЦК. Горбачев сказал: «Ты что там штаны протираешь? Надо обсудить важный вопрос»… Думаю, комментарии излишни.
Расклад политических сил был не в пользу Михаила Сергеевича. На пленумах ЦК звучали предложения сместить с поста генсека. В Верховном Совете СССР настырно муссировался вопрос отставки президента Горбачева. В то время произошел случай, который мог перевернуть мою судьбу. В перерыве одного из последних пленумов ЦК Александр Дзасохов неожиданно сообщил, что меня изберут… членом политбюро. Я зашел к Горбачеву. Напомнил о «протирании штанов» и заявил, что менять профессию не собираюсь, готов подать заявление об отставке. Он дважды отпил чай: «Ладно, оставайся на месте»…
— Однажды вы назвали себя «телевизионным камикадзе». Что стоит за необычным термином? Боль души от неисполненных желаний или горечь от излишней доверчивости генсеку?
— Волею обстоятельств я знал, что происходило в политбюро, в правительстве, вокруг самого Горбачева. С болью воспринимал шаги, ведущие к разрушению государства. Ведь и «новоогаревские» переговоры с весны 1991-го изначально задумывались для форсажа процессов распада. На моих глазах происходила сшибка людей тщеславных, дерущихся за высшую власть. Это был постыдный торг, в котором не место заботам о стране. Те, кто пытался дистанцироваться от группировок, попадали в свирепую воронку…