«Мы говорим с (германской) делегацией, как стачечники с капиталистами [...]. И у нас, как у стачечников, это будет не последний договор. Мы верим, что окончательно будем договариваться с Карлом Либкнехтом, и тогда мы вместе с народами мира перекроим карту Европы [...]. Если бы мы ошиблись, если бы мертвое молчание продолжало сохраняться в Европе, если бы это молчание давало бы Вильгельму возможность наступать и диктовать условия, оскорбительные для революционного достоинства нашей страны, то я не знаю, смогли бы мы при расстроенном хозяйстве и общей разрухе [...] смогли бы мы воевать. Я думаю: да, смогли бы. (Бурные аплодисменты.) За нашу жизнь, за смерть, за революционную честь мы боролись бы до последней капли крови. (Новый взрыв аплодисментов.)»[35]
Каменев был оптимистичен: «Я могу сказать смело, на основании своих впечатлений, для сепаратного мира у Германии предел уступок весьма и весьма широк. Но не для того мы ехали в Брест, мы туда поехали потому, что были уверены, что наши слова через головы германских генералов дойдут до германского народа, что наши слова выбьют из рук генералов оружие [...]. Если германские генералы думают, что мы взяли слишком заносчивый тон и были слишком требовательны, то мы уверены, что наши требования будут еще больше [...]. Мы были смелы [...]. С одной и другой стороны использована сила штыков, но не использована еще сила революционного энтузиазма»[36].
12 (25) декабря, в день возобновления работы Брест-Литовской мирной конференции, граф Чернин объявил от имени стран Четверного союза, что они согласны немедленно заключить общий мир без насильственных присоединений и контрибуций и присоединяются к советской делегации, осуждающей продолжение войны ради чисто завоевательных целей37. Аналогичное заявление сделал Р. Кюльман: «Делегации союзников полагают, что основные положения русской делегации могут быть положены в основу переговоров о мире»[37].
Правда, и Чернин, и Кюльман[38] сделали одну существенную оговорку: к предложению советской делегации присоединяются все воюющие страны, причем в определенный, короткий, срок[39]. Таким образом, Антанта и Четверной союз должны были сесть за стол мирных переговоров и заключить мир на условиях, выдвинутых российской советской делегацией. Было очевидно, что такое предложение нереалистично[40]. Когда 6 (19) декабря посол Франции в России Ж. Нуланс сообщил в МИД о беседе с Троцким, предложившим Франции присоединиться к переговорам, министр иностранных дел С. Пишон ответил, что не склонен присоединяться к мирным переговорам между германским правительством и «максималистами». 8 (21) декабря он телеграфировал Нулансу, что французское правительство «ни в коем случае не согласно вмешаться — официально или нет — в мирные переговоры максималистов и беседовать об интересах Франции с псевдо-правительством»[41].
По существу попытка привлечения Антанты к переговорам была банальным пропагандистским шагом[42], используемым советским правительством еще и для затяжки переговоров: на заседании 12 (25) декабря Иоффе предложил «сделать десятидневный перерыв» с 25 декабря по 4 января по н. ст. «с тем, чтобы народы, правительства которых еще не присоединились к теперешним переговорам о всеобщем мире, получили возможность ознакомиться» с мирной программой, выдвинутой большевиками[43]. Пятью днями позже перерыв был объявлен[44].
Тот факт, что заявления Чернина и Кюльмана об их согласии вести переговоры на условиях, выдвинутых советской делегацией («мир без аннексий и контрибуций»), совпадали, не должен вводить в заблуждение: у Германии и Австро-Венгрии по этому вопросу имелись серьезные расхождения. Германское правительство давно относилось с подозрением к готовности Чернина подписать мир с Советами как можно скорее. Еще 20 ноября (3 декабря) статс-секретарь Германии по иностранным делам Кюльман высказал мнение, что Австро-Венгрия хочет опередить Германию в деле будущего сближения с Россией. Похоже, однако, что Чернин думал не столько о далеком будущем, сколько о завтрашнем дне. Когда Кюльман уже во время заседания делегаций, имея в виду большевиков, сказал Чернину по-французски: «Они могут только выбирать, под каким соусом им придется быть съеденными», Чернин скептически заметил: «Совсем как мы[45]. [...] Для нашего спасения необходимо возможно скорее достигнуть мира»[46].
Русская революция, по замечанию начальника германского генерального штаба П. Гинденбурга, действовала «скорее разлагающе, чем укрепляюще». Противостоять требованию «мира во что бы то ни стало» было практически невозможно[47]. К тому же не было единства. Кроме расхождений между Германией и Австро-Венгрией были еще и конфликты внутригерманские: у статс-секретаря по иностранным делам Кюльмана, с одной стороны, и высшего военного командования, с другой[48]. Последнее стояло за более жесткую линию в переговорах с советским правительством, в то время как Кюльман считал, что мирный договор на Востоке должен быть составлен таким образом, чтобы он не препятствовал заключению в будущем мира на Западном фронте[49]. Кюльман небезосновательно предполагал, что Антанта никогда не согласится на признание Брестского мира в том виде, в каком его собирались продиктовать России Гофман и Людендорф, а если так, то Брестский мир, пусть и самый выгодный для Германии, станет главным препятствием к заключению перемирия на Западе[50]. Но поскольку высшее военное руководство Германии рассчитывало не столько на перемирие с Антантой, сколько на победу над ней, установка Кюльмана казалась военным ошибочной, и конфликт между Кюльманом и командованием германской армии зашел так далеко, что уже в ходе Брестских переговоров Кюльману неоднократно угрожали отставкой[51] (которая и произошла после подписания мира, 9 июля 1918 года)[52].
В то время, как Кюльман, а еще больше Чернин были озабочены скорейшей ликвидацией затянувшейся войны и заключением наиболее выгодного в сложившейся ситуации мира, Гинденбург и Людендорф, хоть это и кажется удивительным, подстраховывались на случай возможной новой войны в Европе. 18 декабря по н. ст. на вопрос Кюльмана Гинденбургу о том, зачем, собственно, продолжать оккупацию прибалтийских территорий, Гинденбург откровенно ответил: «Я должен иметь возможность маневра левого фланга в будущей войне». Людендорф ссылался еще и на германское общественное мнение, которое стояло, мол, за оккупацию Прибалтики[53]. И германское военное командование предлагало настаивать на выводе русских войск из Эстляндии и Курляндии, не доводя, впрочем, до разрыва переговоров с большевиками[54].
Гинденбург вообще резко возражал против политики германских дипломатов в Бресте, согласившихся на «мир без аннексий и контрибуций». 13(26) декабря, на следующий день после принятия в Бресте совместной декларации об отказе от насильственного мира, Гинденбург с раздражением телеграфировал рейхсканцлеру:
«Я должен выразить свой решительный протест против того, что мы отказались от насильственного присоединения территорий и репараций. [...] До сих пор исправления границ входили в постоянную практику. Я дам своему представителю указание отстаивать эту точку зрения после встречи комиссии по истечении десятидневного перерыва. В интересах германского правительства было бы, чтобы Антанта не последовала призыву, обращенному к ней; в противном случае такой мир был бы для нас роковым. Я также полагаю, что все соглашения с Россией будут беспредметными, если Антанта не присоединится к переговорам. Я еще раз подчеркиваю, что наше военное положение не требует поспешного заключения мира с Россией. Не мы, а Россия нуждается в мире. Из переговоров создается впечатление, что не мы, а Россия является диктующей стороной. Это никак не соответствует военному положению»[55].