Мать Татьяны ухватилась за Николая Зинченко мертво. Он приехал тогда к ним уже из области, в синем костюме, белой рубашке и галстуке в вишневую полоску. Машину черного цвета с шофером оставил посреди улицы.
– Ну как Ленинград? - спросил Николай Татьяну. - Промерзлась?
Она и правда промерзлась. Все у нее там не получилось. Частная комнатка с узким окном была сырой, хозяйка худая, много курящая женщина, не разрешала ей почему-то ночью ходить в уборную. Естественная надобность превратилась в муку. Она, как назло, все время туда хотела. Это стало каким-то пунктиком. Села писать сочинение и тоже захотела. Какой уж там образ Катерины! Что-то накорябала на тройку. Можно было сдавать дальше, еще оставались шансы получить четверку по устному и пятерку по любимой географии, но ничего не хотелось… Хотелось домой… И она уехала, бросив экзамены, согрелась в душном вагоне, отошла. Молоденький офицер уговаривал ее сойти в Москве. Он чуть не силой тащил ее на вокзале, но она ему сказала: «Да что вы мне - Москва? Москва! Большинство же людей живет не в ней! Так вот я из большинства… Мне она на дух не нужна».
Она переехала в Москву через два года. А до того был Зинченко с черной машиной посреди улицы.
– Выходи за него, дочь, выходи, - горячо шептала мать. - Он сильно в гору пойдет… И с виду вполне представительный… Плечи у него разворотистые… Глаз сурьезный…
Зачем пошла? Почему пошла?
Опустела станица осенью, разъехались, кто учиться, кто в армию, кто куда… Одна она сидела дома, помогала матери наметывать крой. Скучное это дело. Рвалась у нее нитка, наперсток сидел как-то косо, стук машинки разъедал душу, и думалось, что впереди нет ничего. Валька Кравчук прислал фотографию. Нет, он ей не нравился. Он был ей неприятен так же, как и Зинченко, - своим вниманием, своей влюбленностью. А хитрый Зинченко вроде как понял это. Стал вдруг приезжать реже, потом и совсем исчез.
– Дура ты, дура! - твердила ей мать. - Ну за кого ты тут пойдешь?
Зимой Зинченко приехал снова. Стояла машина, как всегда, посреди улицы, а Николай сказал, как отрезал:
– Мне некогда с тобой хороводы водить. Ты решай - да или нет. Квартира на подходе.
– Да, - сказала она так быстро, что Николай даже опешил.
Потом ей же будет говорить:
– Ну, ты у меня сдалась без боя. Я приготовился к осаде там или блокаде, а ты ручки вверх и - сдалась! Даже неинтересно стало…
Заметушилась во дворе мать, отрубила впопыхах хорошей несушке голову, побежала в сельмаг, стала хватать всего без разума, консервов каких-то, каменного шоколада.
– Уберите банки с глаз, - строго сказал Николай в первый, же вечер. - И чтоб никогда… Огурчик, помидорчик соленый… Другое дело… Сало - очень замечательно. А магазин на стол не ставьте…
С тех пор всегда. Никаких консервов. «Что мы, нищие?» Только домашнее или рыночное. Консервы - это уж полная гостевая неожиданность. Тогда он, морщась, открывает банки, у него это получается плохо, банки ощериваются со стола острыми зубцами краев. О непонравившемся ему человеке он говорит: «Шпрота, а не мужик».
Было за него стыдно. Что ж он так о людях? Но забывала быстро. Может, потому, что сама людей никогда не судила и определений им не давала? «Все у тебя хорошие», - бурчал Николай. «Конечно, не все. Но ведь и мы не ангелы?» «Мы - ангелы, - смеялся Николай. - Ты в первую очередь… Ангел на подводных крыльях». Долго хохотал над идиотской шуткой. Он ведь такой: только свои шутки - у него шутки.
Как-то ночью скоропостижно умер сосед по площадке. Затарабанила в дверь его жена, босая, в ночной рубашке, в бигуди; кричала, звала на помощь. Николай сделал что надо, а Татьяна осталась до утра с соседкой. Та металась по квартире уже без слов, без крика, остановиться не могла. Чувствовалось в этом движении что-то до ужаса бессмысленное, ведь не двадцать минут ее кружило - считай, всю ночь. Татьяна же сидела камнем, с одной, как ей казалось, единственной мыслью - не сделала бы что с собой соседка.