Оннода-бабу, воспользовавшись тем, что Ромеш чувствует себя виноватым, решил не упускать такого удобного случая и предъявить свои требования. Предложи он сейчас не Этойю, а Гаро или Черапунджи, Ромеш согласился бы и на это.
— Хорошо, я припишусь к адвокатуре в Этойе, — сказал Ромеш, уходя. Отмену приглашений он взял на себя.
Через несколько минут явился Окхой. Оннода-бабу тут же сообщил ему, что свадьба отложена на неделю.
— Что вы говорите! Не может быть! — воскликнул Окхой. — Ведь она должна быть послезавтра.
— Конечно, было бы лучше, если бы дело обстояло по-другому. У обыкновенных людей этого не бывает, — ответил Оннода-бабу. — Но от вас, современной молодежи, можно ожидать всего.
Окхой принял чрезвычайно озабоченный вид. Мысль его деятельно заработала.
— Надо глаз не спускать с человека, которого выбираешь в мужья для своей дочери, — сказал он. — О том, в чьи руки на всю жизнь отдаешь ее, необходимо разузнать все. Будь он хоть сам бог, предосторожность в таких делах никогда не мешает.
— Ну, уж если подозревать такого юношу, как Ромеш, то вообще никому на свете нельзя верить, — возразил Оннода-бабу.
— А Ромеш сказал, почему он откладывает свадьбу? — спросил Окхой.
— Нет, — ответил Оннода-бабу, озабоченно проводя рукой по волосам, — этого он не сказал. Когда я задал ему такой вопрос, он просто объявил, что это совершенно необходимо.
Окхой отвернулся, чтобы скрыть улыбку.
— Но вашей дочери он, разумеется, все объяснил? — спросил Окхой.
— Наверно.
— Не лучше ли позвать ее сюда и точно узнать, в чем дело?
— Вот это правильно, — согласился Оннода-бабу и громко позвал дочь.
Хемнолини вошла в комнату, но, увидев Окхоя, встала около отца так, чтобы нельзя было рассмотреть ее лица.
— Ромеш сказал тебе, почему так внезапно пришлось отложить вашу свадьбу? — спросил Оннода-бабу.
Хемнолини отрицательно покачала головой.
— А сама ты разве не спросила его?
— Нет.
— Удивительно! Я вижу, ты такая же чудачка, как и он. Ромеш заявляет, что у него нет времени жениться, а ты отвечаешь: «Хорошо, мол, поженимся потом». И все! Вопрос исчерпан!
Окхой стал на сторону Хемнолини:
— Зачем же у человека выпытывать что-нибудь, когда он не желает объяснить свои поступки. Если бы можно было, Ромеш-бабу сам бы все рассказал.
— Я не желаю выслушивать мнение посторонних по этому поводу. Меня лично ничуть не расстроило то, что произошло, — вспыхнув, проговорила Хемнолини и быстро вышла из комнаты.
Лицо Окхоя потемнело, но он заставил себя улыбнуться.
— Уж так устроен свет, что дружба — самое неблагодарное из занятий. Поэтому-то я вполне сознаю всю ее важность. Вы можете презирать меня или ругать, но я считаю своим долгом заявить, что не верю Ромешу. Я не могу оставаться спокойным, когда вижу, что вам может грозить хоть малейшая неприятность. Сознаюсь, это моя слабость. Завтра приезжает Джоген, и, если он, узнав обо всем, останется спокойным за судьбу своей сестры, я не вымолвлю больше ни слова.
Нельзя сказать, чтобы Оннода-бабу абсолютно не понял, что сейчас настал самый подходящий момент расспросить Окхоя о поведении Ромеша. Но у него было инстинктивное отвращение ко всякому шуму, а шум неизбежно поднимается, когда начинают разоблачать какую-нибудь тайну.
И он гневно обрушился на Окхоя.
— Ты слишком подозрителен, Окхой! Как ты смеешь, не имея никаких доказательств…
Окхой умел владеть собой, но тут даже он не мог дольше сдерживаться и быстро заговорил:
— Послушайте, Оннода-бабу! У меня, конечно, много недостатков: я «завидую» жениху, подозреваю «святого», не обладаю достаточными знаниями, чтобы обучать девушек философии, и не дерзаю беседовать с ними о поэзии, — словом, я человек заурядный. Но я всегда был предан вашей семье и люблю вас всем сердцем. Мне, разумеется, во многом трудно соперничать с Ромешем, но я имею право гордиться тем, что никогда ничего не скрывал от вас. Я могу смиренно просить у вас милостыню, но не способен вломиться в ваш дом и обокрасть вас. Завтра же вы узнаете, что я под этим подразумеваю.
Глава шестнадцатая
Ночь застала. Ромеша за рассылкой писем. Наконец, он лег в, постель, но сна не было. Мысли текли двумя потоками, — светлым и темным, как воды при слиянии Ганга и Джамуны. Смешиваясь, оба потока гнали сон. Он долго ворочался с боку на бок, потом встал и подошел к окну. Одна сторона пустынного переулка была погружена в тень, вдоль другой — лежала ослепительная дорожка лунного света.