Мария вспомнила, как лет двенадцать назад в эту же осеннюю пору она ездила сюда, на четырнадцатую линию, с Юлианом. Сколько лет прошло, а все не может его забыть. Когда года за два до войны прибежала Доморацкая и рассказала, что встретила Юлиана на Крещатике с женой и двумя детьми, — она всю ночь не могла уснуть. Господи, какая дура была! Зачем аборт поспешила сделать? Был бы сейчас ребеночек, веселее было бы.
Там за прудом тогда стояла большая скирда сена. Они молча лежали в нем, обнявшись, держа по травинке во рту, глядя на небо.
— Хорошо жить, баронесса, — сказал Юлиан. — Ты как считаешь?
Вместо ответа она пощекотала ему травинкой ухо…
В конце ноября темнеет рано. Город с приходом немцев будто вымер. Фонари не горели. Окна домов были завешаны плотной бумагой или тканью. Ходить по улицам было жутко. И все же в один из вечеров, когда оставаться одной в мастерской стало невыносимо, Мария решила навестить Доморацкую.
В еще недавно густонаселенной и шумной квартире было пустынно и тихо, как на кладбище. Комната Доморацкой освещалась каганцом. В блюдце наливался какой-нибудь способный гореть жир, в него опускался скрученный из ваты фитилек. Он светил не ярче зажженной спички. При свете каганца Доморацкая прочитала отрывок из Шекспира:
Вам нравится, Манечка? По-моему, прекрасно.
За эти месяцы она еще больше похудела и съежилась. Но глаза Констанции на маленьком некрасивом лице горели прежним огнем, а в руках, куда бы она ни шла, всегда была книга. Доморацкая голодала. Долгие часы она выстаивала с вещами под осенним дождем на базаре. Ее обманывали — за ценные предметы давали гроши. Возвращаясь, она плакала, казнила себя за неумелость и доверчивость, но на следующий день все повторялось. Даже ее веселый песик Марсик теперь не лаял радостно и не носился по комнате — как всегда раньше, когда приходили гости, — а только, грустно посмотрев на Марию, лизнул ей руку.
Мария просидела у Доморацкой полтора часа. Пили кипяток, вспоминали мирное время, недавние заботы, казавшиеся теперь такими приятными.
— Больше без меня на базар не смейте ходить, — сказала Мария прощаясь. — Иначе опять обдурят. Оставите там последние вещи, а продуктов принесете на копейки.
— Это верно, Манечка, — согласилась Доморацкая. — Такой я ничтожный, ни на что не годный человек.
Уже начался комендантский час и возвращаться обратно Мария решила проходным двором. Так было безопаснее и короче. На небе ярко светила луна. Мария быстро и почти неслышно шла, поминутно оглядываясь, стараясь ближе прижиматься к стенам домов. Внезапно у двери черного хода трехэтажного дома мелькнула мужская тень. Мария замерла, внутри все оборвалось. Бандит. Сейчас убьет. Но тень исчезла. Постояв немного, Мария перешла на противоположную сторону прохода, сделала несколько шагов и снова, уже ближе, увидела тень. В косо падающем свете луны фигура мужчины показалась ей знакомой. Широкие плечи, большая стриженая голова с торчащими ушами. Аркашка-карманник! Неужели он? Мужчина стоял в проеме двери, в зубах его мерцала папироса.
Маруся торопливо пошла к дому. Дрожащими руками отперла замок. Она знала точно, что в здании напротив большинство жильцов эвакуировалось. Уехали семья Думбадзе, актер с полдюжиной детей, мать Аркашки. Что же он тогда здесь делает? Почему прячется, не идет домой? А если она ошиблась и это не он?
Два месяца оккупации многое изменили в ее представлении о людях. Матрена Ивановна, встречаясь с ней, уже не была приторно нежна, не называла «рыбонька», а едва раскланивалась. Ее муж, Антон Корж, занимал какой-то важный пост в районной управе. Старший сын Юзик работал художником в газетке «Украинское слово», а дочь Валентина встречалась с немецким офицером, и он бывал у них в гостях. Незаметный, будто мешком пришибленный, бухгалтер Гурьянов из соседнего дома стал работать в полиции. По утрам за ним приезжал фаэтон. А пожилого болезненного провизора из аптеки прямо с работы забрали в гестапо.
Мария лежала в постели не раздеваясь, думала об Аркашке. Сколько лет они были соседями, как хорошо он пел! Бывало, трогал своими песнями до слез. Ей было жаль его. Она вспомнила, как тайком от матери бегала к поездам просить милостыню. И никогда не возвращалась голодной. Люди делились с нею, кто чем мог. Вспомнила, как весной, когда их семья особенно бедствовала, мать говорила о Прохоре и его жене: «Вот ведь злыдни. Видят, что дети голодают, едва не пухнут с голоду, а куска хлеба никогда не предложат. Была б я богатая — все бы нищим раздала».