VIII
Уже неделю гостила Бобек в ауле рыбаков на круче. Невелико было расстояние между ее аулом и аулом рыбаков, а после замужества редко ей удавалось вырваться из дому. Но, узнав о болезни старшей своей сестры Ализы, она не могла не приехать. Не дожидаясь мужа, загулявшего где-то в аулах, она оседлала верблюда и, прихватив грудного ребенка, отправилась в путь.
После гибели Мунке осталась одна Ализа. Храня память и очаг мужа, жила она в старой землянке. Болезнь совсем одолела Ализу. После паралича у нее не действовали рука и нога, и ей трудно было передвигаться даже в доме. Лишь с приездом Бобек она немного оживилась. Бобек выстирала белье, выбила и прожарила на солнце постель, и Ализа посвежела лицом, стала поправляться на глазах.
Но однажды ночью нагрянул к ним старший деверь Бобек. Грубый, необузданный нравом, он отхлестал камчой собак, опрокинул ведра и тазы и ввалился в маленькую темную землянку. Женщины уже проснулись, но он заорал, будто в степи:
— Дом это или могила? Есть тут кто живой?
Бобек вздрагивающей рукой зажгла светильник, взяла на руки заплакавшего ребенка, стала баюкать.
— Давай собирайся, живо! — орал деверь.
Бобек порывисто вскочила.
— Каин-ага, в этом доме живет больная женщина, хранит очаг, а вы без спросу ворвались в дом да еще кричите! — твердо выговорила она и прижала к себе ребенка.
— Эй! Так-растак могилу твоего деда… Чего эта сучка мелет? — закричал деверь, оглядываясь. Не то что мокрохвостые бабенки, длиннополые низкие твари, — самые отчаянные джигиты не смели ему перечить. Бывало, глаз не смеют поднять! А тут шлюха какая-то пасть свою дерет! — А ну давай выходи, живо! Я тебя, суку, проучу! Я еще мужа твоего заставлю, чтоб он тебя погонял вокруг аула, как собаку!
— Больную сестру без присмотра я не оставлю! — решительно сказала Бобек и уселась на постель.
— Ах так?
— Так!
— Ну, сука! — побагровел бородач. — Так-растак могилу твоего деда… Сейчас я тебе покажу!
Подскочив к ней, он поймал ее косу, намотал на руку и, резко дернув, поднял ее с постели.
— Побойся бога!.. — завопила что есть сил Ализа и, кое-как дотащившись из своего угла, вцепилась бородачу в полу. Тот пнул ее ногой, занес над Бобек камчу, но тут же оторопело оглянулся: в дом ввалились разбуженные рыбаки Али и Рза, сбили бородача с ног, потом, заломив ему руки за спину, молча выволокли из землянки. На улице они сильно избили его, раскровенили рот и, по-прежнему не говоря ни слова, взвалили на коня. Коня вывели в степь, и только тогда Рза сказал:
— Мотай отсюда, пока жив!
— У, так-растак могилу вашего деда… Погодите, суки, — рыдающим голосом погрозил бородач и саданул каблуками коня.
Остаток ночи Ализа не спала. Бобек то кормила грудью ребенка, то укачивала его и тоже молчала. И на другой день они не заговаривали о ночном происшествии, только утром Ализа заикнулась было, что лучше все-таки сестре вернуться домой. Но Бобек сделала вид, что не слышит.
В первые годы, оказавшись среди грубых и жестоких людей чуждого ей рода, Бобек чуть было не зачахла. Сколько унижений она вынесла! Но теперь какая-то новая сила возникла в ней, и на смуглом ее лице появилось прежнее выражение упрямства и озорства. Ализа знала буйный и наглый нрав мужа Бобек и думала, что дорого той придется заплатить за вчерашнюю дерзость. Не сегодня-завтра нагрянет он сюда со своими джигитами, и тогда добра не жди! «Ой, несчастная ты моя сестренка! — с жалостью думала Ализа. — Плохо же тебе живется, а что еще будет впереди? Не раз еще тебе придется умереть и воскреснуть!»
В нехороших предчувствиях провела она две ночи и два дня и на третью ночь, измученная, задремала уже на рассвете, как вдруг проснулась от дружного лая собак, потревоженных неурочным путником. Вскинувшись, она тут же подумала об Ожирае и похолодела. Взглянув на Бобек, увидела, что та тоже вскочила и натягивала на голову платок. Красивое лицо ее побледнело и заострилось. Ребенок захныкал спросонья. Бобек сунула его Ализе и, не надевая даже своего черного плюшевого камзола, на неверных ногах вышла из землянки.
Какой-то военный спешивался у входа. Бобек сразу оставили силы. «Боже милосердный… — лихорадочно узнавала она, — это… это ведь брат Райжана!» — и, обессиленная, прислонилась к косяку. Военный, вынимая ногу из стремени, оглянулся через плечо. Увидев застывшую у входа маленькую фигурку, он изменился в лице. Бросив повод, он кинулся к ней. «Бобек… родненькая!..» Бобек счастливо заплакала и прижалась к его груди. Гладя ее по волосам, Еламан вспомнил Рая, расчувствовался. Слезы навернулись ему на глаза, и опять померещилась каменистая турецкая земля, зима, холодный ветер по ущельям и как движутся маленькие серые фигурки среди гор, как падает кто-нибудь и его волокут потом к яме и наскоро забрасывают камнями…
— Милая моя Бобек… Печаль моя! — шептал Еламан сухими губами. Других слов он и не искал. Печаль и горе, казалось бы, давно похороненные, забытые, вдруг оказались живы и опять больно давили сердце.
Рыбачий аул просыпался. Каракатын, будто чувствуя, что в ауле новость, выскочила во двор. Даже рев проснувшегося внука не удержал ее. Волосы ее были всклокочены, длинный подол платья волочился по земле и путался в ногах. Жаулык, соскользнувший на затылок, она торопливо поправляла на ходу.
— Ойбай, ойбай! Ну что тут скажешь?! — сразу же ахнула она, будто увидела нечто ужасное. — Что же это такое?! Ойбай! — уже завопила она.
От ее пронзительного голоса на другом конце аула проснулся Судр Ахмет. Он сразу же вскочил с постели и в одном исподнем побежал к двери. Словно хорек из норки, он высунул голову наружу и стал с наслаждением слушать голос Каракатын. Он даже заулыбался, знал, что неспроста завопила на весь аул эта шалавая баба. Не выдержав, он выскочил на улицу и сначала увидел Каракатын. И еще увидел военного, остановившегося как раз возле землянок Мунке и Али. Вглядевшись, он узнал в военном Еламана, а в женщине, повисшей у него на шее, Бобек. Тогда он не удержался и начал плеваться.
— Тьфа… тьфа! Опять вместе эти безбожники!
И растерялся, не соображая, нужно ли в этом случае что-нибудь делать и куда-нибудь бежать.
Между землянок то тут, то там показывались рыбаки. Они пошли уже было к морю, но, узнав Еламана, остановившегося у них в ауле, повернули назад.
Весть о приезде Еламана мгновенно облетела весь аул. Даже ребятишки побежали к землянке Мунке. Али и Рза улыбались как именинники. Каракатын даже ухо высвободила из-под кимешека. Маленькие глазки ее прямо-таки сверлили Еламана и Бобек. Она то и дело щипала за ляжку какую-то пожилую бабу и бормотала:
— Ойбай, ойбай… Где появится эта шлюха, там жди беды. Вот увидишь, опять драка будет! Всех нас перебьют, ей-богу!
— Тихо ты! А то услышат…
— Пускай слышат!
— Да тихо ты, стыдно…
— Какой стыд, когда смертоубийство начнется? Небось знаешь, как за ней деверь приезжал, а она его прогнала.
— Ай, не может того быть! Как может такая маленькая верзилу мужика прогнать?
— А ты что, дура, что ли? Ты разве не знаешь, что она колдунья? Как и Акбала, мужиков заговаривает. Она вон уже и Али околдовала.
— Ну и язык у тебя…
— Вот дура! Ойбай, ойбай, ты что меня злишь, а? Ведь эту шлюху во всей округе знают. Из-за нее два аула насмерть бились, как кобели из-за сучки. Так было бы за что? Будто у других баб такого добра нет!
— Да ну тебя!
— А ты не нукай! Известно, мужики как дураки. Как увидят смазливую бабенку, так и распустят слюни. Так и кидаются, как стервятник на падаль. А что в этой красоте = не пойму.
— Да замолчишь ты? Срам-то какой…
— Истинно говоришь, срам! Ой, какой срам! Будто у других баб нету, чего у ней есть. Будто нас бог без дырки сделал…
Али чуть не силком притащил Еламана в свой дом. За Еламаном толпой повалили рыбаки. В доме сразу стало тесно, пришлось расстелить кошму во дворе. В этом краю, у прибрежья, было еще тепло и травы стояли высокие, обильные. И хоть мошкары уже не было, но в землянках и в затишье, где пригревало солнце, как в летнее время, роились, жужжали мухи.