— Проходи, деверек… — сладко сказала она.
— Спасибо, женеше.
— То, бывало, ты к нам и на порог не ступал, дорогой деверек, а теперь, спасибо тебе, сам пришел, никто тебя не притащил, Так проходи, милости просим, проходи!
— Эй, кончай говорить, чай поставь! — буркнул Дос.
— Вот он какой, ваш ага… — усмехнулась Каракатын.
— Эй, балаболка…
— Вон видишь, как меня стращает?
Дос из-под опухших век недобро поглядел на свою бабу. Каракатын показала ему язык и, схватив большой черный чайник, расплескивая воду, выбежала вон. Оставшись с гостем наедине, Дос продолжал молчать. Горький крепкий насыбай давно уже щекотал ему ноздри, он то и дело разевал рот и глубоко вздыхал, готовясь чихнуть, но чох все не выходил. Неприветливость хозяина обескуражила Еламана, и он тоскливо водил глазами, не зная, как приступить к разговору. Оглядевшись, он достал сзади подушку, подмял ее под бок и растянулся у стенки. Чай скоро поспел, но и за чаем разговор не клеился. «Зря я сюда приехал!» — уже с досадой думал Еламан. Но после чая Дос несколько оживился.
— Сынишку-то видел? Как он, бедняжка?
Каракатын, взявшая было чайник, чтобы выплеснуть во дворе остатки чая, услышав вопрос мужа, застыла у порога.
— Иди, иди! Знай свое дело.
Но Каракатын вернулась и уселась бок о бок с мужем.
— Что-то слабый он, — ответил Еламан.
— Недоносок ведь. Потому и слабый, — заметил Дос.
— Какой там недоносок… — не удержалась Каракатын.
Дос свирепо покосился на жену, но та сделала вид, что ничего не замечает.
— Кто же станет ухаживать за чужим ребенком? — заторопилась она. — Да видит бог, эта хрычовка Суйеу кормит его одним шалапом!
— Хватит, кому сказано?
— Тебе самому хватит горло драть!
— Эй, баба! Жить тебе надоело?
— Ба! Ба! Еще угрожает! Ой, дурак старый…
Но, заметив, куда потянулась рука мужа, Каракатын прикусила язык. Дос положил рядом с собой увесистый деревянный пест, которым недавно толок насыбай. Коротконогая Каракатын съежилась под грязным платьем. Она теперь все время одним глазом поглядывала на пест. А разговор Доса с гостем становился между тем все оживленней.
— Теперь тебе, парень, надо жениться, понял? — убеждал Дос.
— Да я и сам об этом подумываю.
— А ты не думай. Женись — и все!
Каракатын незаметно накрыла пест подолом платья. И, улучив момент, ловко сунула его под печку.
— Брось ты все эти свои сомнения… Женись! Верно говорят, что без баб жизни нет… — бубнил Дос.
— Справедливо говоришь. Только, Дос-ага, я ведь женился раз — сам знаешь, что из этого вышло.
— А ты не бери смазливую бабенку. Вот мой совет.
— Да уж какая достанется…
— Достанется — не достанется. Что за разговор? И в этом ауле есть для тебя подходящая баба.
— Не знаю, не знаю…
— Не знаю! А старшую жену Тулеу ты знаешь? Вот и бери ее.
— Вот так сказанул, разрази меня господь!.. — Как ни крепилась Каракатын, но тут смолчать она уже не могла. — Растяпа ты!
— А что такое?
— Так ведь у ней одно звание только, что баба, а так — на кой она мужику?
— Чего она мелет, эта шлюха?
— Сам ты шлюха! А ты, деверек, не слушай его! На кой тебе занюханная эта баба? Хоть бы одна была… А то с целым аулом ребят!
— Да ты, курва… Замолчишь ты или нет?
Каракатын вдруг взорвалась и в ярости принялась колотить по земле черной от сажи кочергой.
— Чего это ты мне пасть затыкаешь? Слова не дашь сказать, а? «Перестань!» А вот не перестану! Ты что думаешь, и другие такие же остолопы, как ты? Да за такого джигита, как наш деверек, любая девка с радостью пойдет, только мигни! А ты ему какую-то вдоль и поперек изъезженную клячу суешь!
Дос потянулся было к деревянному песту. Каракатын следила за, каждым движением мужа. Вот он застыл в изумлении, принялся шарить вокруг себя… Ну и остолоп! И на черном, как бы сажей вымазанном лице Каракатын заиграла злорадная ухмылка. Дур-рак! Пес паршивый!
Дос начал искать глазами бесследно исчезнувший пест. Быть свидетелем домашней ссоры Еламану не хотелось. Он накинул на плечи шинель и вышел из дому. Солнце давно зашло, по небу плыли редкие тучки, на востоке кое-где мерцали уже звезды. Легкий ветерок с моря улегся, и стало тепло. Тонко пищали комары. Темно-рыжий, привязанный у дома, узнал хозяина, зафыркал.
Еламан снял с коня седло. Конь остыл уже, но под чепраком было еще влажно, мокрые курчавые бока были горячи. Еламан по привычке погладил нежную шею коня, почесал ему горло, потом запустил пальцы в гриву. Грива была хоть и не густа, но упруга и распирала ладонь. Еламан помял холку и подумал: «Справный конь, в самом теле!»
Он отвел коня за аул, где густо рос ковыль, и стреножил его. На обратном пути он вдруг вспомнил Мунке и завернул на погост. Постояв у могилы, Еламан опустился на колени и прочел молитву из корана. Могила была голая — ни изгороди вокруг, ни камня-стояка. Под бугром земли покоился старый рыбак со своими детишками…
Еламан тяжело поднялся и отряхнул с колен пыль. Море потемнело, но чайки еще не спали — со стороны промысла доносился их голодный пронзительный крик. Видно, к промыслу только что подошли с хорошим уловом рыбаки, ставившие свои сети далеко в море. Еламан знал, что в дни, когда рыбаки уходят в море надолго, женщины с промысла возвращаются домой поздно. Значит, и Кенжекей еще на работе… С тех пор как погиб ее Тулеу, ей, говорят, совсем прохода не стало от Калау. День и ночь приставал он к ней, чтобы она вышла за него замуж или стала жить с ним просто так. Может быть, потому, что она была любимой женге Айганши, Еламан всегда думал о ней хорошо. А теперь он еще и жалел ее — одна с тремя детьми! Совет Доса жениться на ней запал ему в душу. В самом деле, на красивой он уже обжегся, хватит с него. Теперь ему другая женщина нужна, чтобы растила его сынишку, чтобы и в его доме теплился очаг.
С такими мыслями Еламан пришел в аул. Во многих домах сейчас сидели за ужином, из землянок доносились усталые голоса рыбаков. Проходя мимо самой большой землянки, Еламан замедлил шаг и прислушался к трепетавшему на печальных струнах домбры знакомому кюю. Домбра звенела из землянки Али. Весь день он сегодня рыбачил, а теперь, в вечерних сумерках, склонился над джидовой домброй и самозабвенно бил по ее струнам.
На другой день Еламан поднялся рано. Прежде всего он вышел за аул и посмотрел на своего коня. Конь пасся на том же месте. Он хорошо отдохнул и, зарывшись мордой в густой росистый ковыль, громко хрумкал и пофыркивал от удовольствия.
Поднялся ветер. Успокоившееся ночью море теперь почернело и вспенилось волнами. «Будет шторм!» — решил Еламан, оглядев горизонт. Когда он встал с постели, Каракатын еще спала, но теперь слышно было, и она поднялась — из землянки доносились грохот, лязг посуды и пронзительная бабья ругань. Нехотя, будто его толкали в спину, шел Еламан к землянке Доса и, не отрываясь, смотрел на море, над которым кричали чайки, а вдалеке на волнах уже скакали темными точками рыбачьи лодки.
В рано просыпающемся рыбачьем ауле все еще было шумно. Женщины, так и не управившись с домашними делами, спешили на промысел. Зорко оглядываясь, Еламан вдруг увидел Кенжекей. Она прощалась с детьми, которых оставляла одних на целый день. Самый маленький капризничал, ревел. Кенжекей шептала что-то ему на ухо, успокаивала, потом поправила соскользнувший жаулык и поспешила вслед за женщинами, которые ушли уже далеко.
— Еламанжан, вот ты где! А у меня к тебе дело… — Судр Ахмет дернул его за рукав и захихикал.