— А где именно?
— Может, на станции.
— Да, да, я не подумал…
Селиванов крепко взял Еламана под руку, будто боясь, что тот уйдет, и вышел с ним в приемную.
— Мюльгаузен сейчас скорее всего на станции, — сказал он секретарше. — Позвоните туда или пошлите кого-нибудь — пусть немедленно зайдет ко мне.
— Хорошо, сейчас…
— Только… Ну, вы его знаете, пригласите там как-нибудь повежливей, не задевая самолюбия…
— Понимаю.
— Трудный он у нас человек… Ну, — повернулся Селиванов к Еламану, — говори, по какому делу пожаловал?
— Да уж не знаю… Есть у меня одна…
— А-а?
— Говорю: одна знакомая…
— Ах да, да. Ну?
— Она живет плохо. Если можно, надо бы…
— Помочь нужно?
— Да нет, ей бы работу подыскать какую-нибудь… Пронзительно зазвонил телефон.
— Извини, — сказал Селиванов и взял трубку.
Недовольно поговорив с кем-то, Селиванов раздраженно бросил трубку. Лицо его сразу осунулось, видно стало, что он устал.
— Ты откуда родом? — неожиданно спросил Селиванов.
Из Аральска.
— Так… Значит, с твоими земляками история вышла. Понимаешь, пригнали лошадей на базар, а документы не в порядке. Не все лошади записаны в документах.
— В ауле какие документы?
— Не знаю, не знаю… А если лошади ворованные?
— Нет, нет! Свои кони.
— А ты откуда знаешь?
— Я с ними говорил у крыльца. Им соседи дали по коню, чтобы они продали. Материя, чай, сахар с базара всем нужны…
— Не знаю, не знаю…
— Я правду говорю! Не всему же аулу на базар ехать — у нас всегда так, кто едет на базар, тому и поручают продавать… Прикажи, чтобы им вернули лошадей.
— Не могу, дорогой.
— Ты же начальник.
— В том-то и дело, что я прикажу, а Мюльгаузен не согласится. Ты же его знаешь!
— А при чем тут Мюльгаузен?
— Как при чем? Отряду нужны кони, а покупать денег нет.
— Значит, насильно отнимаете?
— У бедноты мы ничего не берем насильно. Конфискуем только у богатых.
— Ну а теперь как получается?
— Это лошади неоформленные, значит, незаконные, понимаешь?
В кабинет бочком протиснулся какой-то работник Совдепа с папкой. Селиванов взглянул на него и сразу похолодел лицом. Робко подошел к нему служащий и, почтительно оглядев громадный стол, протянул папку. Селиванов, не читая бумаг, стал одну за другой небрежно и размашисто подписывать, а подписав, нетерпеливо указал служащему на дверь.
Еламан во все глаза глядел на Селиванова и вдруг увидел, что начальнически каменное выражение, с которым Селиванов подписывал бумаги и глядел на служащего, заменяется дружелюбной улыбкой. Он понял, что Селиванов вспомнил о нем и сейчас обернется к нему прежний, молодой, внимательный… И не успел Селиванов повернуться к Еламану, как тот отвел глаза и стал смотреть на дверь, которую тихо прикрывал за собой робкий служащий. Ему не хотелось теперь встретиться взглядом с Селивановым. Господи, как можно ошибиться! Человек, который сидел сейчас за огромным столом в огромном кабинете, так был непохож на вчерашнего юношу, своей горячей речью в депо властно возбуждавшего мысли и чувства многолюдной толпы. Юноша, который бросал вчера людям высокие слова правды, казалось, мог делать с этими людьми все, что хотел, мог звать их в бой, на смерть — и они пошли бы! А сегодняшний Селиванов был то холоден и надменен, словно бай, то простодушен и весел, будто свой брат-табунщик, сегодня он владел своими чувствами так же легко и ловко, как мальчишка объезженным стригунком.
И Еламан презирал его теперь. Он понял, что будь этот Селиванов хоть сто раз председателем Совдепа, но без Мюльгаузена он ничего не сделает… А пойти и просить о чем-то Мюльгаузена Еламану не хотелось. И он сразу забыл, зачем пришел сюда, думал о своих бедных земляках, у которых отобрали лошадей, и на душе у него стало так тоскливо. Несчастные люди! Всю жизнь свою, с детства до старости, в зной и в стужу, пасут, выхаживают они скот и никакой не видят радости. Испокон веков их скот становился добычей чужих. Каждый, кому не лень, мог увести у казаха хоть целый табун. И вот наступили перемены, настала вроде бы желанная пора справедливости на земле, но, видно, бывают народы, обделенные судьбой.
Еламан встал, собираясь уходить, но Селиванов остановил его:
— Куда ты? Ты же говорил, у тебя дело ко мне…
— Верно, было… — неохотно сказал Еламан.
— Ну так говори. Я слушаю.
— Устрой ее на работу…
— Ах да, да, — сказал Селиванов и вдруг вспомнил о чем-то, стал перебирать, складывать и раскладывать всякие бумажки на столе. Длинные прямые волосы его сползали на лоб, и он все встряхивал головой, отбрасывая их назад.
Еламан с тоской и недоверием смотрел на него.
Покончив с бумагами, Селиванов снял с вешалки шинель и фуражку. Громко зазвонил телефон на столе, но Селиванов только досадливо поморщился, взял приунывшего, переминающегося у дверей Еламана под руку и вышел вместе с ним на улицу. Шагая против ветра рядом с Еламаном, он застегивал на все пуговицы и крючки новую свою шинель.
— Мы хотим кочевников перевести на оседлую жизнь, приобщить их к городской культуре. Поэтому твой приход как нельзя более важен и своевремен. Мы должны уже сейчас привлечь местное население к постоянной работе. И в первую очередь женщин-казашек. Понимаешь? Это наш первоочередной долг!
— Раз так, тогда эту женщину…
— Приведи ее ко мне. Я буду в столовой железнодорожников, там вы меня найдете.
Еламан быстро шел к дому Акбалы и улыбался. Смуглое лицо его горело на ветру, большие глаза радостно блестели. Мигом дошел он до маленького домика, с треском распахнул еле державшуюся, скрипучую и такую знакомую дверь и вошел в комнату. Рыжие детишки испуганно замерли. Акбала сидела у окошка, в которое заглядывало солнце, и сосредоточенно штопала свое старое девичье платье. Подняв глаза на ворвавшегося Еламана, она испугалась, воткнула иголку в платье и быстро встала. Она не успела ни о чем спросить, как Еламан схватил ее за руку и потащил на улицу.
— Здравствуй… милая!.. — бормотал он.
— Что такое? Что случилось? — слабо сопротивлялась Акбала. Ей было неловко перед прохожими, но Еламан не выпускал ее руки.
— Понимаешь… нашел тебе работу! Ты же искала, работу, я знаю… Теперь ни от кого зависеть не будешь! Может, сначала и трудно будет… Но ты потерпи.
На красивом лице Акбалы вспыхнула и тут же погасла слабая, грустная улыбка. «А то я не терпела! — казалось, говорила эта ее улыбка. — И теперь опять терпеть!»
— Ничего, привыкнешь, все будет хорошо! — продолжал Еламан.
Акбала опять улыбнулась.
— Привыкну… А куда ты меня тащишь?
— К начальнику. Давай быстрее, он нас ждет.
Хоть и торопилась Акбала, она еле поспевала за рослым, крупно шагавшим Еламаном. Она все отставала, но это для нее было даже хорошо, потому что так ей можно было откровенно разглядывать его. Она видела его поседевшие виски, морщинки возле глаз стали еще заметней, чем в прошлом году. Скулы его обтянулись, лицо посерело, печальная тень неотвратимо приближающейся старости лежала на нем. Бабья жалость подкатила вдруг к сердцу Акбалы. Такой слабости за собой она давно уж не замечала. В последнее время Акбала все чаще открывала в себе черты отцовского характера. Если однажды она ожесточилась, то уж никакое горе не могло ее сломить, все у нее в груди черствело, застывало камнем. И уж не оглядывалась она назад, на дорогу пройденной жизни и не вспоминала прошлого, а прощалась со всем, что было хорошим или плохим, навсегда. Прощалась, как прощаются навеки с близким, но умершим человеком.
— Ну вот и пришли… — сказал Еламан.
Акбала взглянула туда, куда глядел Еламан, но в это время мимо проезжала колымага-арба, запряженная верблюдом, и Акбала сначала никого не увидела. А когда арба проехала, громко скрипя, она сразу заметила высокого молодого русского. Он стоял у входа в железнодорожную столовую и разговаривал с рыжей женщиной в белом халате. Разговаривая, он нетерпеливо посматривал по сторонам и, увидев Еламана, явно обрадовался. А когда разглядел Акбалу, и вовсе повеселел.