Жизнь здесь течет по-обычному. Только в первый день Алексей завтракал с m-r Жильяром в моей комнате, но потом он стал сильно упрашивать позволить ему завтракать со всеми. Он сидит по левую руку от меня и ведет себя хорошо, но иногда становится чрезмерно весел и шумен, особенно, когда я беседую с другими в гостиной. Во всяком случае, это им приятно и заставляет их улыбаться.
Перед вечером мы выезжаем на моторе (по утрам он играет в саду) либо в лес, либо на берег реки, где мы разводим костер, а я прогуливаюсь около.
Я поражаюсь, как много он может и желает ходить, а дома не жалуется на усталость! Спит он спокойно, я тоже, несмотря на яркий свет его лампадки. Утром он просыпается рано, между 7 и 8, садится в постели и начинает тихонько беседовать со мной. Я отвечаю ему спросонок, он ложится и лежит спокойно, пока не приходят разбудить меня»[423].
И именно это время — август-сентябрь 1915 года — стало тем рубежом, за которым началась непримиримая борьба оппозиции за свержение императора, которая больше не остановится ни на миг. «Протянутую руку оттолкнули, — писал Милюков по поводу перерыва занятий Думы. — Конфликт власти с народным представительством и обществом превращался отныне в открытый разрыв. Испытав безрезультатно все мирные пути, общественная мысль получила толчок в ином направлении. Вначале тайно, а потом все более открыто начала обсуждаться мысль о необходимости и неизбежности революционного исхода»[424].
Настала пора представить социальную и политическую палитру борцов с российской властью и те силы, которые, по крайней мере, не возражали против ее смены или ничего не сделали для ее спасения. А равно и ее защитников. В большую политическую игру с трагическим результатом включились представители самых разных сил. Причем как внутри нашей страны, так и далеко за ее пределами.
Глава 4
ОБЩЕСТВЕННЫЕ СИЛЫ
Россия состоит из кротких людей, способных на все.
Революции прошлого, в отличие от нынешних, сопровождаются прилагательными, обозначающими не цвет (например, оранжевая), а социальную группу — буржуазная, пролетарская и т. д. Это должно отражать решающую роль тех или иных общественных слоев в осуществлении революции и пользовании ее плодами. Действительно, при анализе социальных катаклизмов всегда важно обратить внимание на расстановку социальных сил. Однако чаще всего оказывается, что тот класс, именем которого названа революция, имеет к ней весьма косвенное отношение и не получает возможности пожать ее плоды. При этом творцов общественных переворотов можно обнаружить в самых различных имущественных и профессиональных стратах, если не во всех сразу. Ведь революции делают не классы, а люди. С этой точки зрения, определение Февральской революции как буржуазной, а Октябрьской как пролетарской представляется противоречащим фактам.
Для иллюстрации этого тезиса рассмотрим позиции всех основных групп общества в контексте их причастности к событиям 1917 года.
Дворянство
В истории не зафиксировано «низовых» революций. Мы уже вспоминали, что низы не могут победить элиту, если она не разделена. Элита была по преимуществу дворянской.
Дворянство как сословие, безусловно, не было революционным классом. Напротив, оно традиционно рассматривалось как опора трону и было таковым. Ключевыми идеями, определявшими воспитание и, как следствие, менталитет дворян, были служение Родине, защита Отечества, следование кодексу чести, нравственному долгу, верность присяге, приумножение славы своего рода, ответственность перед предками и потомками, следование церковным заповедям, субординация и дисциплина[425]. Князь Сергей Трубецкой вспоминал, как с детских лет «всегда слышал, что все должны как-то «служить» России»[426]. Сословие, что бы о нем ни говорили, сохраняло благородство, наследственную верность монархии, было настроено весьма патриотично, и, как подчеркивал философ Георгий Федотов, видело «в государстве средоточие национальной жизни, воплощение отечества»[427]. Но это, конечно, в целом, существовали весьма серьезные исключения.
Главным общим кошмаром дворянства являлось осознание растущей опасности исчезновения его как сословия. Хотя сам этот слой появился исторически, и в мире есть немного стран, где без него удалось обойтись, над ним витал дух отживания и обреченности. Все без исключения левые партии включили в свои программы лозунги ликвидации дворян как главного эксплуататорского класса. Либералы обвиняли их в мракобесии, невежестве, несостоятельности. «Дворянская фуражка с красным околышем, которую еще иногда носили помещики в глухих местах, многим представлялась символом захолустной заносчивости, дикости, отсталости»[428], — замечала наблюдательная Тыркова-Вильямс. Правительственная политика, направленная на активизацию земства, дворянского в своей основе, воспринималась как заранее обреченная на неудачу затея. «Русское дворянство после реформ Александра II и начавшейся демократизации русской жизни в политическом смысле было мертво, — писал историк Георгий Вернадский. — Попытка снова ввести его в политическую жизнь была попыткой вдохнуть жизнь в бездыханное тело»[429]. В похожих терминах роль дворянства описывали восходящие буржуазные круги. «Жизнь перешагнет труп тормозившего его сословия с тем же равнодушием, с каким вешняя вода переливает через плотину»[430], — писала принадлежавшая Павлу Рябушинскому газета «Утро России». Дворянство все больше ощущало себя в собственной стране, как во вражеском окружении. По понятным причинам дворянство не спешило превращаться в труп, хотя все больше утрачивало свои доминирующие позиции в модернизирующемся обществе.
Важно подчеркнуть, что в начале XX века дворянства как единого сословия уже не существовало. В нем была исключительно сильна имущественная, профессиональная, политическая, идеологическая и даже национальная дифференциация. По переписи 1897 года в империи насчитывалось 1,22 млн потомственных дворян обоего пола (меньше 1 % населения), из них только половина считала своим родным языком русский.
После освобождения крестьян от крепостной зависимости привилегированное сословие теряло свои земли, а с ними и экономические позиции. Землевладение дворян с 1861 по 1915 год сократилось более чем в два раза — с 87 до 42 млн десятин. Причем 84 % из них принадлежало всего 18 тысячам крупных землевладельцев. Всего же нате 107 тысяч дворян, у которых еще сохранялась земля, приходилось около 8 % пашни[431]. Занятие землей все больше становилось дурным тоном. «Для меня всегда оставалось загадкой, почему моих родственников и других людей из моего окружения не интересовали сельскохозяйственные проблемы России»[432], — недоумевала великая княжна Мария Павловна-младшая. Хотя это было довольно понятно: в основе лежали отсутствие у дворянства необходимых агрономических и экономических познаний, нерасчетливость, полупрезрительное отношение к систематическому труду и труженику. «Дворянство видело в своих вотчинах чистую обузу: из разорительных опытов рационального хозяйства выносило лишь отвращение к этому грязному делу»[433], — писал Федотов. Еще один немаловажный фактор оскудения отмечал Сергей Трубецкой: «Много дворянских семей разорилось от ставшего им непосильным хлебосольства, от которого они не могли отказаться»[434]. Не более трети дворян продолжало жить в деревне, и их культурно-просветительная функция в отношении крестьянства сходила на нет. Они переставали быть хозяевами, покровителями и контролерами за поведением деревни.
425
См: Баринова Е. П. Российское дворянство в начале XX века: социокультурный портрет. Самара, 2006. С. 44–45, 50–51.
427
Федотов Г. П. Судьба и грехи России: Избранные статьи по философии русской истории и культуры. СПб., 1991. Т. 1. С. 128.
431
Поршнева О. С. Крестьяне, рабочие и солдаты России накануне и в годы Первой мировой войны. М., 2004. С. 69.