Земельный передел был главным требованием и крестьянских депутатов, избранных в Государственную думу. Извольский подчеркивал, что они были зачарованы «мыслью о том, чтобы получить возможность разделить землю в интересах своего класса. Совершенно не осведомленные в других вопросах, которые стояли перед Думой, и равнодушные к политическим свободам, которые требовались либеральными партиями, они были готовы поддержать всякую партию, которая обещала бы им полную реализацию их аграрных вожделений»[526]. Отсюда тяготение к левой части политического спектра.
Но передел собственности проблемы безземелья решить не мог. Как мы уже знаем, на долю крестьянских хозяйств и так уже приходилось к 1916 году более 92 % обрабатываемых земель (тогда как до реформ Столыпина — только 62 %). Малоземелье было следствием, в первую очередь, исключительно быстрого роста сельского населения. Во второй половине XIX века оно увеличивалось на 1,5 млн человек в год и почти удвоилось. Наделы же земли оставались все те же и, дробясь на души, становились все меньше и меньше. «В годы «воли» душевой надел земли составлял около 2,5 десятин, а через сорок лет он упал до 1,5 десятин»[527], — справедливо констатировал видный большевик Шляпников. В западноевропейских странах, сталкивавшихся с той же проблемой избыточности сельского населения, она решалась ускоренными индустриализацией и эмиграцией, в массовом порядке выбрасывавшими крестьянство в города и за океан. В России же городская крупная промышленность делала первые шаги, а о возможности перебраться в Америку крестьяне — за исключением польских и прибалтийских — даже не задумывались.
Начало войны не внесло каких-либо кардинальных перемен в жизнь деревни, кроме тех местностей, которые были затронуты военными действиями. «Русские крестьяне в массе еще сохраняли средневековое по сути восприятие войны как крестового похода за землю и веру… После вступления России в войну и до середины 1915 г. в массовом сознании и социальном поведении крестьян постепенно возобладали элементы стабильности: покорность воле провидения (Бога), властей, воинского начальства (на фронте)»[528]. Стабилизирующими факторами выступали хорошие урожаи первых двух лет войны, рост цен на сельхозпродукцию, организация общественной помощи семьям, отправившим своих кормильцев на фронт. С уходом наиболее активной молодежи в армию и введением сухого закона на деревне стало даже спо-кой нее, прекратились кулачные бои стенка на стенку. Сельские общества выделяли средства на госпиталя, девушки вязали и шили подарки фронтовикам, газеты с военными новостями деревенские грамотеи зачитывали до дыр.
В 1915 году положение начало меняться. Необходимость в растущих размерах снабжать фронт продовольствием заставляла власти идти на ограничение вывоза продуктов за пределы губернии, где она произведена, вводить предельные закупочные цены на хлеб и фураж для нужд армии, которые оказывались в среднем на 15 % ниже рыночных. Крестьяне стали роптать, тем более что стоимость промтоваров росла непрерывно. Петроградское жандармское отделение сообщало осенью 1916 года — правда, со ссылкой на кадетского уполномоченного Земгора по закупке продовольствия, — что «крестьяне, запуганные реквизициями, недовольные вмешательством в торговые сделки губернаторов и полиции, не хотят продавать хлеб и другие припасы, опасаясь, что им заплатят по «таксе». Никаким уверениям в том, что им заплатят по правильной расценке и сообразно с их требованиями, они не верят»[529]. Крестьяне начали припрятывать продукты, создавая их нехватку в городах и, как следствие, рост цен. Одновременно стали распространяться слухи о наделении крестьян после войны землей в связи с тем, что «помещики изменили отечеству».
Но основной причиной растущего недовольства села стало затягивание войны, которая уносила все больше жизней, в России — в основном жизней крестьянских. Количество мобилизованных в армию составит к моменту Октябрьской революции в общей сложности 15,8 млн человек, из них 12,8 млн призывались из деревни. Причем это уже была далеко не только молодежь призывного возраста, но и бородатые отцы семейств 35–40 лет от роду. Из деревни вырывались наиболее дееспособные труженики. Крестьяне начали задавать вопросы о справедливости целей войны, правильности правительственной политики и не всегда находили устраивающие их ответы.
В том же отчете жандармского управления говорилось о циркулирующих в деревне слухах, еще более фантастических, чем в городе: «крестьяне охотно верят слухам о вывозе кожи, хлеба, сахара и пр. немцам, о продаже половины России графом Фредериксом тем же немцам и т. п.»[530]. Естественно, что подобные разговоры способствовали началу десакрализации образа царя в деревне. Не думаю, правда, что ко времени Февральской революции этот процесс принял уже необратимые формы. Великая княгиня Мария Павловна-младшая, работавшая в это время в лазарете в псковской глубинке, подтверждала, что крестьяне «каким-то загадочным образом» узнавали самые нелепые слухи о царе.
Но выводы из них делались другие, нежели в столицах: «Как правило, это были байки и анекдоты с множеством подробностей и диалогов, и рассказывали они их без всякой злобы и осуждения. Ход их мыслей был созвучен со старой поговоркой: «Хороший царь, да недобрый псарь»[531].
Российский крестьянин не был революционером, хотя именно он выступал носителем таких специфических, стихийно социалистических черт русского национального сознания, как антииндивидуализм, приверженность коллективным формам организации жизни и круговой поруке, внутреннее бунтарство и постоянные искания заветного града Китежа. Но выступать инициаторами изменения существовавшего государственного строя крестьяне, настроенные в основном крайне консервативно, не могли и не хотели.
Совершенно другое дело крестьяне в шинелях поздних возрастов призыва, сидящие по переполненным казармах запасных полков в Петрограде, со дня на день ожидая отправки на фронт. Эта категория сельских жителей свою роль в революции сыграет. И она окажется очень существенной.
Духовенство и церковь
Православная церковь была важнейшим национальным институтом, обеспечивавшим прочность российской власти. Причем — «господствующая и первенствующая» — со времен Петра I она была институтом государственным. Созданная в начале XVIII века система превратила духовенство в своеобразный служилый класс, управление церковью приняло светский бюрократический характер. Формальным земным главой церкви был царь, чья набожность в годы войны только усилилась. Генерал Юрий Данилов свидетельствовал: «Будучи в Ставке, Государь не пропускал ни одной церковной службы. Стоя впереди, он часто крестился широким крестом и в конце службы неизменно подходил под благословение протопресвитера отца Шавельского… Вера государя несомненно поддерживалась и укреплялась привитым с детства понятием, что русский царь — помазанник Божий. Ослабление религиозного чувства, таким образом, было бы равносильно развенчанию собственного положения»[532]. Церковью царь управлял через обер-прокурора, руководившего Ведомством православного исповедания (Святейший Синод). Патриархи не избирались с петровских времен.
532
Данилов Ю. Н. На пути к крушению: Очерки из последнего периода русской монархии // Конец российской монархии. М., 2002.