- Чокнутый, - сказал я матери, вернувшись. - То, понимаешь, улыбается, то зубы скалит. Дождь вон какой, а он лежит. Чокнутый, одним словом.
Дождь кончился.
На следующий день старик снова сидел на том же месте, смотрел в небо и улыбался. Его руки опирались на палку. На нём было то же, чёрного сукна, в заплатах, пальто. На шее был намотан длинный из половика шарф, на голове свисала полями та же фетровая шляпа.
Прошли годы. Я давно жил и работал в городе, и однажды, находясь в отпуске, приехал к матери, в деревню. Старик умер. Но лавка и домик с забором по-прежнему стояли.
Мать рассказала мне, что старика схоронили попросту, поминки справили скудные. Родных у него не оказалось, и сбережений он после себя никаких не оставил.
- А всё-таки, отчего он был такой? - в который раз спросил я, не надеясь на ответ. Но мать ответила.
- Много лет тому назад жена этого старика на сносях была. И вот подпёрло рожать ей. Старик тогда был вовсе не сумасшедшим, а вполне нормальным молодым мужчиной. Вывел он свою беременную жену из дома, усадил её на лавочку, а сам рванул к председателю - в «скорую» звонить. Плохо стало его жене, кричала она. Пока тот дозвонился, пока из райцентра приехала «скорая», в общем, умерла она... Случилось это осенью, помню: дождь лил. Времена тогда были такие, сынок, на всю деревню два телефона: у председателя да в управе. После смерти жены и начал наш сосед слабеть умом.
История, рассказанная матерью, потрясла меня. И тут я кое-что вспомнил:
- Мам, подожди, но ведь моя бабушка слыла повитухой. Она что - не могла принять роды у бедной женщины?
- Не могла. Она была единственной в нашей деревне повитухой и как раз в это время принимала роды у другой женщины - у меня. Тебя я рожала, сынок...
РОКОВАЯ ДУЭЛЬ
Огромная, богато уставленная мебелью гостиная мерцала красными пятнами, которые были отражением огня, полыхающего в большом камине. У камина стояло два вместительных кресла. В них расположились двое гусар: один не старый, но уже седой поручик, другой - совсем юный, безусый корнет. Под их начищенными до блеска сапогами лежала шкура бурого медведя - головой к камину, гусары курили трубки, потягивали пунш и беседовали. Обо всём. - А вам не приходилось драться на дуэли? - спросил безусый корнет не по годам седого поручика. - Драться? Нет, не приходилось. Но я был секундантом на дуэлях... сорок два раза. - Нехитрая штука - быть секундантом, к тому же безопасная, - съёрничал корнет, сделав, уже кажется, лишний глоток пунша. Поручик, нисколько не смутившись, снисходительно улыбнулся: - Безопасная? Не скажите, молодой человек, не скажите. А хотите, милый корнет, случай? - Хочу! - тряхнув чубом, юный корнет сделал ну уж совсем лишний глоток пунша. - Ну-с, слушайте-с, - седой поручик глубоко затянулся и ушёл взором в прошлое. - Служили в нашем полку некие Конский и Аголицын (опустим их звания и заслуги перед отечеством). И вот они как-то повздорили за карточной игрой. В результате Конский кинул свою грязную перчатку в лицо Аголицыну и предложил тому дуэль - стреляться с двадцати четырёх шагов. Аголицын был не трус. С трудом отодрав перчатку от лица, он принял предложение Конского. И вот дуэль. Её решили состряпать по-тихому. Нас было всего четверо: двое стреляющихся и двое секундантов. Я был секундантом со стороны Аголицына и я был, замечу, черноволос, как арап. А секундант Конского, отмечу, имел отменное здоровье. Сейчас вы поймёте, к чему я это говорю. Итак. Дуэлянты взяли в руки пистолеты и заняли позиции. Кстати, была зима, падал мелкий снежок. Был чудный день, лесной чистый воздух внушал радость жизни. Хотелось жить! Между ними было ровно двадцать четыре шага, отмеренных мной. - Господа! Не хотите ли примириться? - предложил я. - Ни в коем случае! - заверещал Конский. - Только стреляться! Причём предлагаю уменьшить расстояние между нами на... двенадцать шагов! - На двенадцать? - бережно и ловко вынув из-за пазухи кулёчек со спелой вишней, которую давеча доставили из-за границы, Аголицын усмехнулся. - С двенадцати шагов пусть дети стреляются! Я предлагаю стреляться... с восьми! - Ха-а-а-а-а-а!!! - после некоторой паузы нервно заржал Конский. - А я не буду стреляться с восьми, я буду... с шести! - С четырёх! - рубанул Аголицын. Я посмотрел на второго секунданта, тот держался за сердце. Мне и самому становилось дурно от такой «торговли», но она продолжалась. Аголицын, выплюнув вишнёвую косточку, сквозь зубы: - С двух! Конский: - С одного! Аголицын: - С полшага, милостивый государь! И тут я не выдержал и закричал: - Стоп! Господа гусары, дальше торговаться некуда, поэтому прошу стреляться... с полшага! Точка! Дуэлянты, нехотя, со мной согласились. Я отмерил полшага, начертил саблей на снегу две черты и объявил: - Господа! Приступайте! Дуэлянты сошлись и упёрлись дулами своих пистолетов друг другу в животы. - Конский, стреляйте первым, - обречённо сказал Аголицын. - И стрельну, - брызнул слюной Конский. Внимание! Барабанная дробь. Конский взвёл курок и тут... мать его! Конский решил поиграть в благородство! Ба-бах! - он выстрелил в воздух. - Ваш выстрел, - напомнил я Аголицыну. Аголицын тоже: ба-бах! - в воздух. Я, почуяв неладное, взглянул на второго секунданта. Тот лежал на снегу, на спине, раскинув руки, словно Христос. Как потом выяснилось, он умер прямо на месте, от разрыва сердца. - Господа, - просипел я, - дуэль завершена... Но дуэлянты меня не слышали, они, счастливые, обнимались. Дома я подошёл к зеркалу, я был белый как лунь. Вот такой случай был, милый корнет. А вы говорите, быть секундантом - штука безопасная... Седой не по годам поручик, закончив свой рассказ, принялся по новой набивать трубку. В камине трещали дрова, юный, безусый корнет плакал навзрыд, как ребёнок. МИРТОВ И САВЕЛЬЕВ