Глубокой ночью, когда уже должны были спать, Аблаев взял с собой одного офицера и добрался до большого дома, где остановились вожаки. После того, как позавчера утром он, стоя за плетнем, подслушал разговор Сальмена и Нурума, Аблаев мог найти этот дом с закрытыми глазами, он запомнил и огромную скирду сена, высокую пристройку, широкий двор и большую овчарню. Сейчас, тихо подкравшись к скирде, он прошмыгнул вдоль плетня к овчарне, построенной между домом и скирдой, осторожно открыл небольшие ворота и юркнул к овцам. Овцы шарахнулись в угол, несколько баранов, грозно фыркая, и низко опустив крутолобые головы, и ударяя копытами, выступили вперед, но, убедившись, что перед ними люди, бараны успокоились, и Аблаев облегченно вздохнул. Быстро оглядевшись вокруг и не услышав ни единого шороха, охваченный ненавистью офицер представил себе своих врагов: самого зачинщика бунта, нарушителя воинской дисциплины, широколицего крупного Жолмукана, лютого врага рослого Жунусова; третьим встал перед его глазами изменник Орак. Аблаев не сомневался в том, что все трое были сейчас в этом доме, «Через какой-нибудь час попадете в преисподнюю, голубчики. Один пепел останется от предателей-безбожников!»— злорадно подумал Аблаев, наметив себе жертвы. То ли от холода, то ли от лютой ненависти он невольно лязгнул зубами. Вытащив гранату, Аблаев нащупал запал, повернулся к стоявшему рядом молодому офицеру и пробурчал:
— Интересно, этот ваш синюшный дохляк-старшина прибудет к обещанному часу или притащится к шапочному разбору, когда мы уже прикончим всех мерзавцев?! Разлей керосин по углам скирды и немного погодя подожги! — пробурчал Аблаев и нервно повел плечами, стараясь избавиться от зябкой дрожи. Руки его без перчаток замерзли, пальцы совершенно не повиновались, он начал с усилием сжимать и разжимать их, тереть ладони. Вскоре он согрелся, успокоился и, подумав, что близок час возмездия, удовлетворенно опустился на сено и снова пощупал запал гранаты. Вдруг палец его соскользнул с запала, и что-то легонько щелкнуло. Офицер молниеносно вскочил — сработал предохранитель гранаты!..
Небольшой коробок толщиной с бедренную кость трехгодовалого барана сейчас взорвется и первым разнесет в клочья того, кто его держит. Аблаев застыл на долю секунды, не зная, то ли отбросить гранату в сторону, то ли все-таки швырнуть в окно. Если в сторону, она с грохотом взорвется в овчарне. Через стены кинуть ее невозможно: стены высокие и овчарня полна овец. Как только раздастся взрыв, все проснутся и выбегут на улицу. Тогда бесславно завершится вся операция и придется отступать ни с чем! Рассвирепев, безбожники могут уложить всех пятьдесят юнкеров и первым уничтожат самого Аблаева…
Он широко размахнулся и швырнул уже шипевшую гранату в окно штаба дружинников. Он старался попасть в окно, но промахнулся, и граната ударилась чуть правей. Аблаев тут же выхватил вторую, чтобы на этот раз уже не промахнуться.
В эту злополучную ночь в комнате не увидишь, что творится за ее стенами. В доме на краю аула не спали трое: Жоламанов, Орак и Нурум. Они изредка перебрасывались словами и попеременно выходили на улицу, сторожа покой дружинников. Только что с улицы вернулся Нурум, сейчас он сидел хмурый, подавленный. Возле двери, положив шинель под голову, полураздетым спал джигит, владелец пегой пастушьей клячи, тот самый джигит, которого Жолмукан не допустил к своей десятке; рыжий забитый пастушонок пристал к десятке Нурума. «Несчастный», — с тоской подумал Нурум. Потом ему вспомнился Жолмукан, широкоплечий богатырь, дерзкий упрямец, его друг, который звал Нурума не иначе, как «долговязый черный». Пошумливает, наверное, сейчас в Джамбейты…
— Выйду, посмотрю, — сказал Жоламанов, перебив его мысли.
Сотник не торопясь направился к выходу, шагнул через порог… Вдруг со страшной силой грохнуло, и крыша дома вздрогнула, точно тундук юрты. Тяжело накренилась длинная печка, увлекая за собой перегородку, как будто перевернулась телега с грузом. Неведомая сила вытолкнула Жоламанова в сени, и он упал, выбросив руки вперед. Нурума отбросило к стене, звонко затрещало мгновенно перекосившееся окно. Горячий ветер обдал лицо Нурума, он ринулся туда, где только что было окно, лихорадочно расталкивая, ломая все на пути. Под руки попадались осколки стекла, жестянки, но ни пореза, ни ушиба он не чувствовал, из последних сил рвался наружу. Морщась от боли и задыхаясь, он протащил, наконец, свое длинное тело и упал на землю, поняв, что вырвался из тисков. «Что случилось? Землетрясение?» Позади его раздался чей-то вопль: