Казалось бы, ничто не связывало образованного учителя и необузданного степняка: ни в характере, ни в стремлениях, ни в духовом облике общего между ними не было. Но, точно конь, кружащийся на привязи возле кола, строптивый Мамбет нет-нет да и нагрянет к знаменитому учителю, когда особенно трудно приходится. И каждый раз ошеломит новыми проделками. Два года назад прискакал к учителю и выпалил с порога: «Взял волостного Лукпана за глотку и заставил исправить список. Собачий сын, выгородил своего брата, моего ровесника, от окопов, написал, будто ему тридцать пять лет»… В другой раз примчался с новой вестью: «Держал в руках серебряную с золотом шакшу надменного Курлена, которую не брал в руки ни один смертный. Из-под носа увел знаменитую сивую кобылу Курлена».
Оба случая привели к долгим тяжбам между двумя волостями, и кончилось тем, что Мамбет вынужден был покинуть родные края.
А теперь вот клянется: «Если не отрублю башку тюре и не приторочу ее к седлу, пусть сгинет мое имя». Одно хорошо, что это пока лишь угроза. Пришел узнать, что скажет учитель Губайдулла. Сейчас он молчит, не отрываясь от большой чаши, пьет терпкий кумыс, а опрятный смуглолицый ученик с удивлением на него уставился. То, что подросток учится, видно по костюму из тонкого черного сукна — такую форму обычно носят гимназисты, — по всему его учтивому виду, по учебникам — грамматике и задачнику, лежащим на краю стола.
Мамбет поставил чашу с остатком кумыса перед собой и испытующе глянул на Губайдуллу.
— Сосчитаны дни тюре, Губай-ака. Пусть пропадет имя Мамбета, если не отсеку ему башку и не приторочу ее к седлу!
Бровки Мерхаира тревожно нахмурились, он испуганно смотрел то на Мамбета, то на отца. На личике его появилась мольба: «Папа, ну скажи ему, чтобы перестал он». Видимо, учитель тоже решил, что надо умерить пыл грозного гостя, только теперь повернулся к нему и устремил взгляд на его лицо. В глазах пришельца светилась решимость, и учитель подумал: «Да, видать, он готов на все. Но о каком тюре он говорит? Если кто-то из больших правителей, разве так просто отсечь ему голову? А если голова слетит, то разве даром?»
— Ты, Мамбет, всегда вот так… — учитель заговорил спокойным, властным голосом. — Набедокуришь, а потом и говоришь: наломал я дров, натворил дел, что вы на это скажете? Конечно, хорошо, что прям и честен. Но сейчас ты даешь понять, что решился на какой-то неблаговидный поступок. Затея явно неразумная и тебе совсем не к лицу. Какому тюре решил ты снять голову? И к чему тебе такое черное дело? Скажи мне, кто достигал справедливости, отсекая чьи-то грешные головы?
Мамбет не задумался.
— В городе, Губа-ака, один лишь тюре — мерзавец. Его коварство всем известно. Мамбет не треплет языком впустую, сказал — сделал, не жилец на белом свете тюре!
Он гневно насупился и облокотился на подушку. Учитель с немым упреком сверкнул на него глазами, обычно он разговаривал напрямик и убедительно, но с Мамбетом он решил быть поласковей, мягче. Все-таки какого же тюре Мамбет имеет в виду?
— Раньше казахи называли тюре лишь тех, кто был ханских кровей или являлся султаном. Например: хан Нуралы, хан Джангир, хан Каратай, султан Айчувак именовались «тюре». Наши Кусенгалиевы тоже тюре. Поэтому…
— Я знаю только одного тюре! — перебил Мамбет. — Это известный наглец, кровопийца — тюре Гарун. Тот самый Гарун, который косяками отправлял джигитов на окопные работы. Именно его башку я и отрублю.
Мерхаир в испуге закрыл глаза, представил, будто полковник Гарун, которого он видел недавно в Джамбеиты, уже без головы.
— Выйди-ка отсюда, Мержан, — сказал учитель, заметив испуг на лице сына.
Мальчик почтительно склонил голову и медленно направился к двери.
— Да, Гарун-тюре большая фигура. Но какое отношение имеешь к нему ты? Разве твоя забота — не конница?..
Мамбет едва дал ему договорить.
— Из-за коней все и началось. Один из трех аргамаков, подаренных Ахметше, пропал. Бывает, уходят кони. Мог уйти туда, где его сытно кормили. А подполковник — это был его конь — накинулся на меня, будто я его сплавил… — И Мамбет рассказал о препирательстве с Кирилловым, о том, как тот приказал посадить его на гауптвахту, как Мамбет свалил двух солдат, ворвался к Кириллову, связал его и обезоружил.