С тех пор как в начале декабря встали трамвая, дядя Вася домой наведывался редко - слишком уж длинной была дорога. В двадцатых числах января он привез на саночках большую вязанку дров.
Гаврилов слышал, как медленно стучали полозья санок по ступенькам черного хода. Он подумал сначала, что везут хоронить очередного покойника, и обессиленные люди спускают санки с мертвецом прямо по ступенькам. Но было слишком поздно, да и звук не удалялся, а приближался. Время от времени на лестнице все смолкало, и тишина стояла минут десять-пятнадцать. Наконец он сообразил, что кто-то, совсем выбившийся из сил, тянет санки вверх по ступеням. Гаврилов застегнул пальто, с которым не расставался весь день, и вышел на лестницу. В темноте ничего не было видно, только на площадке ниже светился огонек папиросы и кто-то шумно дышал.
- Кто здесь? - спросил Гаврилов, пугаясь собственного голоса, прозвучавшего неестественно громко на пустой, промороженной лестнице.
- Петруша, ты? - отозвались снизу голосом Василия Ивановича. - Я тут сижу перекуриваю. Коли одет, валяй ко мне, подсобишь.
Гаврилов, ежась от холода, спустился на тринадцать ступеней вниз, наткнулся на протянутую руку. Василий Иванович притянул его к себе, усадил. Гаврилов почувствовал, что сидит на досках.
- Дрова, дядя Вась? - спросил он радостно.
- Дровишки, Петруша, дровишки. Сегодня мне премию такую на заводе отвалили. Полдня вез…
- А мы с мамой уж беспокоились… И Валентина Петровна говорит: «Куда-то запропастился наш Василий Иванович!»
- Что дяде Васе сделается? Мне, Петруша, помирать нельзя. Без меня завод остановится, солдату спина откроется… - Василий Иванович обнял Гаврилова, притиснул совсем легонько. - А если и не приду на неделе - значит, в ночную оставался. Или просто в цеху заночевал… У нас теперь там и кровати есть. И белье белое. Только я все ходить норовлю. Привычней все-таки. А то с порядку собьешься, и все кувырком пойдет.
Они посидели еще несколько минут молча, а потом взялись за санки. Тяжесть была неимоверной. «Может, дрова мокрые?» - подумал Гаврилов и потрогал рукой. Но доски были сухие, тонкие. От разбитых ящиков, наверное. Гаврилов грудью налегал на доски сзади, а Василий Иванович, кряхтя, тянул за веревку. Щелк, щелк! - стукали сани стальными полозьями о каменные ступени. Всего тринадцать ступеней, а у Гаврилова мелкой-мелкой дрожью дрожали руки; и когда натянутая веревка ослабевала, он вместе с санками сползал вниз. Но Василий Иванович снова натягивал веревку, и они продвигались еще на ступеньку, потом еще, пока наконец не остановились на площадке перед дверью в квартиру.
В кухне, слабо освещенной зыбким пламенем свечи, мать Гаврилова тихо говорила что-то закутанной в облез- дую беличью шубу Валентине Петровне. Увидев дрова, улыбнулась слабо, сказала:
- Ух, Иваныч разбогател…
Валентина Петровна как-то горестно поджала губы и вздохнула.
- Ну, я пойду, Паня. Чужому счастью-то что завидовать… - И пошла было, но Василий Иванович бросил хмуро:
- Чужое, свое… Зови лучше соседей. Стал бы я за себя корячиться, через весь город тащить. На заводе переспал бы, да и ладно.
Валентина Петровна всхлипнула и ушла молча.
Василий Иванович кивнул на маленькую скамеечку, что стояла под счетчиком:
- Подай, Петруша.
Гаврилов принес скамеечку, поставил ее около Василия Ивановича, и тот сел на нее тяжело, стащил с головы запорошенную снегом шапку, снял рукавицы.
Гаврилов даже охнул от изумления. Его голова, которую он привык видеть всегда голой и блестящей, вся заросла густыми темными волосами. Ни единой сединки. От этого лицо у Василия Ивановича показалось Гаврилову еще больше осунувшимся. Но молодым.
- Удивляйся, удивляйся, - проворчал Василий Иванович, перехватив удивленный взгляд Гаврилова. - Бритву-то дома забыл, не идти же ради нее такую дорогу. А приятель предлагал свою - да разве это бритва… От моих волос на ней зазубрины…
- Ну что, Парасковья, погреемся мал мала? - весело сказал он матери Гаврилова и стал дуть на окоченевшие пальцы. Потом он развязал узел обледеневшей веревки, которой были связаны покрытые изморозью доски, и сказал Гаврилову:
- Давай, Петруша, на пять кучек раскладывай. Все, что помельче, - в одну. И щепки туда же. Это бабке Анастасье. Чтоб ей не надрываться, не колоть…
- Это почему же на пять? - сурово спросила мать.
Василий Иванович вздохнул, но промолчал.
- Почему же на пять? - повторила мать с укором.
- А может, и в нем проснется человеческое-то? Может, проснется… - не очень уверенно ответил Василий Иванович.