Уже стоя перед самой дверью, я выругал себя за опрометчивость - уверенности мне коньяк не прибавил. Зато теперь будет пахнуть, и хозяйка подумает обо мне бог. знает что. А может быть, в этой квартире есть и хозяин? Необязательно же дядя Коля. Молодой муж молодой хозяйки.
Я позвонил. Машинально позвонил три раза, как звоню у себя дома.
Дверь открылась почти сразу. У меня мелькнула мысль о том, что если бы женщина была одна, то обязательно спросила: «Кто?» - прежде чем отворять.
Не знаю, что она подумала обо мне. В первый момент я не только не уловил выражения ее лица, но даже плохо разглядел саму женщину.
- Вчера вечером, - сказал я, поздоровавшись, - в вашей квартире не были занавешены окна, и мне бросилась в глаза большая картина. Парусник…
Женщина кивнула.
Я молчал как истукан, не зная, что сказать дальше.
- И что же? - спросила женщина. - Вы пришли узнать, не продается ли она?
- Нет, вы меня неправильно поняли, - начал я горячо. - Не подумайте ничего плохого. Вот мой паспорт. В Ленинграде я в командировке. На один день задержался, чтобы попросить вас…
Она смотрела на меня чуть-чуть удивленно, но без насмешки, и первое, что я наконец разглядел в ней, были добрые глаза.
Я протянул ей паспорт. Она отодвинула его.
- Вы хотите посмотреть картину? Пожалуйста.
Женщина отступила, пропуская меня в квартиру, закрыла дверь.
- Почему картина заинтересовала вас?
- У нас дома до войны висела очень похожая. Ночное море, парусник на рейде и только одно освещенное окно…
Женщина посмотрела на меня удивленно.
- Вы и окно разглядели? С улицы?
- Да нет, вашу картину я видел плохо. Общие контуры. А на той… На той, что висела дома, окно светилось.
Ей было больше тридцати. Короткие каштановые волосы лежали свободно и красиво. Теперь я разглядел цвет ее глаз. Темно-карий.
Идя вслед за хозяйкой по широкому коридорчику, заставленному старинными шкафами с книгами, я успел разглядеть светлые, телячьей кожи, с золотым тиснением тома «Жизни и деяний Петра Великого». Эти тома могли быть из нашей библиотеки. Женщина привела меня в большой мрачноватый кабинет.
- Посидите здесь несколько минут. В гостиной не прибрано.
Увидев, что я все еще держу в руках паспорт, она засмеялась.
- Да спрячьте вы свой паспорт. Просто скажите, как вас зовут.
- Анатолий Сергеевич.
- А меня Софья Николаевна…
Я чувствую, как волна ненависти прокатывается через мое сердце. Спокойно! Дети за отцов не отвечают. У этой женщины добрые глаза.
Видимо, заметив мою нервозность, Софья Николаевна посмотрела на меня с любопытством, хотела что-то спросить. Но не спросила. Сказала только:
- Посидите, я сейчас. - И вышла.
В одиночестве я немного пришел в себя.
Кабинет был большим. Только поначалу, из-за обилия шкафов с книгами и пришторенных окон, он показался мне маленьким. На двух больших стенах, самых затененных, висели гравюры и акварели старого Петербурга. Я сразу увидел парад на Дворцовой площади и мчащегося галопом царя перед выстроившимися шпалерами войсками. Других рисунков я не помнил, но в кабинете их висело значительно больше, чем было когда-то у нас. Нет, не одни мы приходили в тот год за куском хлеба к дяде Коле.
- Анатолий Сергеевич! - Ее слова вернули меня к действительности. - Можно пройти в гостиную. Взгляните на картину. - Она уже успела переодеться. Вместо платья на ней был черный тонкий джемпер и белые брюки.
- Вот с этого места видно лучше всего, - сказала Софья Николаевна и подвела меня к маленькому диванчику в углу большой светлой комнаты.
Голос у хозяйки приветлив. Глаза смотрят на меня без всякой настороженности. Скорее с любопытством. Слишком непринужденно она ведет себя со мной. Слишком! В этой ее непринужденности я начинаю ощущать какую- то скрытую для себя угрозу. Почему она не боится? Все-таки незнакомый человек, выдумал нелепый повод- посмотреть картину, случайно замеченную в окне. А если вор? Наверное, мое объяснение выглядело слишком нелепым, чтобы заподозрить подвох. Плохие намерения скрываются за более логичными объяснениями.
Как бы то ни было, я сажусь на диванчик и смотрю на картину. Желтым светом светит мне окно на корме парусника. Вот и встретились старые друзья. На какое-то мгновение мне чудится, что свет в окошке начинает мигать, словно передают сообщение по азбуке Морзе. Меня тоже узнали? Нет. Просто изломанный лучик солнца отразился от проезжавшего по улице автомобиля. Вот еще один. И еще… Лучики мешают мне сосредоточиться. Я встаю с диванчика и, виновато посмотрев на Софью Николаевну, пристроившуюся на круглом стуле у рояля, чуть-чуть задергиваю штору.
Она смеется:
- Я тоже люблю смотреть на картину вечером, при свете электричества. Зажечь?
- Спасибо. Так тоже хорошо.
- Анатолий Сергеевич, вы художник?
Ах, вот в чем дело! Она приняла меня за художника. Считает, что только художник может позволить себе такое сумасбродство - вломиться к чужим людям, случайно увидев с улицы картину.
- Я инженер. - В моем голосе появляются какие-то игривые нотки. Дескать, я инженер, но…
Софья Николаевна поддается на мою приманку. Она улыбается, и по этой улыбке я вижу, что она мне не верит. Ну и пускай думает, что хочет.
- Выпьете чашку кофе? - спрашивает хозяйка. - Раз уж пришли в гости, придется вас угостить.
А она приятная женщина, думаю я и киваю в знак согласия. Глаза у нее добрые. И мелкие-мелкие морщинки у глаз, и волосы она, пожалуй, красит. Наверное, есть седые. Но выглядит совсем молодо…
Софья Николаевна уходит. Я снова один в этой похожей на антикварный магазин комнате. Но я отвожу взгляд от уникальных ваз, от чужих картин. Только сейчас я по-настоящему вижу свою картину. Солнечный зайчик снова пляшет на ней. Правда, теперь на раме. На массивной золоченой раме. Это редкая рама. Даже дядя Коля сказал нам: «Редкая рама».
.. Еще раза два или три мы с мамой возили дяде Коле на саночках книги. «Жизнь и деяния Петра Великого», редкие издания Пушкина, «Хиромантию, написанную французской девицей Ленорман». Мы жили в эти дни! И даже не просыпались спозаранку, чтобы встать в очередь за своими дневными пайками хлеба. Мать выкупала их, когда шла с работы.
В одно из воскресений она даже навестила тетку - двоюродную сестру отца. Тетка жила за Большим Охтенским мостом на Новочеркасском проспекте. Мать отнесла ей немного хлеба и крошечный кулек пшена, но пришла совсем разбитая. Не снимая пальто и валенок, долго лежала на диване с закрытыми глазами. Лицо у нее было опухшее.
Однажды, к моей радости, мать вышла от дяди Коли очень быстро. Только радость моя была преждевременной. Вместо хлеба в руках у нее была связка книг, которые мы только что привезли. Мать села рядом со мной и заплакала.
- Книги он больше не берет, - сказала она, немного успокоившись. - Обещал за большую картину дать хлеба и банку сгущенки. И то слава богу!
Связку книг мы оставили прямо на лестнице у дверей дяди Колиной квартиры. Везти их назад не было мочи.
Несколько дней мы никуда, кроме булочной, из квартиры не выбирались. Мать чувствовала себя очень плохо, почти не вставала с постели. Я приносил ей из маленькой аптечки старые, еще довоенные пузырьки, и она говорила, откуда накапать капель. Вряд ли эти выдохшиеся капли могли помочь. Да, не скоро собрались мы к дяде Коле. Но лучше бы уж не собирались никогда.
С трудом сняли мы картину со стены. Почти целый день, осторожно, боясь попортить холст, мать вытаскивала гвозди, которыми он был прибит к раме.
- Завтра распилим ее, - сказала мать, кивнув на раму, - и неделю будем топить «буржуйку»…
…«Неужели можно было бы неделю топить «буржуйку» этой рамой? - думаю я, внимательно разглядывая ее. Солнечный зайчик все еще скачет по прихотливой вызолоченной лепнине. Правда, рама на удивление массивная, но и неделя - срок немалый.