— Немотивированный поступок.
— Мне уже не первый человек об этом говорит, — покачал головой майор.
— А кто первый? Плотский?
— Нет, мой начальник. Только ему простительно. Он вашу Марину-Елену в глаза не видел, но вы?! Нет, не похожа она на истеричку.
— Не похожа, — согласился Казаков Бугаев посмотрел на него с недоумением.
— Не похожа, — повторил Казаков. — Но она женщина, а женщины способны на алогичные поступки.
«Тоже мне, знаток женщин!» — недовольно подумал Бугаев. Он уже начал раздражаться оттого, что разговор принял затяжной характер. Все вокруг да около и ничего конкретного. Казалось, что волейболисты, приезжавшие на поляну, гордились тем, что ничего друг о друге не знают.
— А кто мог бы знать Елену... поближе? — спросил он.
— Представления не имею. К ней все очень хорошо относятся, считают старожилкой поляны. Лена очень контактная, всегда готова оказать какую-нибудь помощь, мелкую услугу...
— Например?
— Да всякие мелочи! Поделиться едой, сходить за водой к реке. Сам видел, как она помогала шоферу Плотского мыть машину. — Казаков вдруг задумался, потом окинул Бугаева оценивающим взглядом: — И вообще, мне кажется, что Лена в него влюблена.
— В шофера?
— Нет, в самого директора.
Бугаев встал со скамеечки.
— Спасибо. На всякий случай запишите мой телефон. Вдруг вспомните фамилию, место работы кого-то из своих партнеров позвоните. — И глядя, как Виктор Николаевич записывает телефон, добавил. — А план, который вы нарисовали, я реквизирую. С вашего разрешения.
Казаков вырвал листок, протянул Бугаеву. Когда майор подходил к проходной, Казаков его окликнул. Он бежал следом, легко и пружинисто.
— Семен Иванович! Вспомнил. — Виктор Николаевич, довольный, улыбался. — Такая простая фамилия — Травкина. Я пошел в другой корпус, а там на газоне траву косят. Вот и вспомнил.
— Спасибо, — улыбнулся в ответ Бугаев. — Это уже что-то!
— Только вы про сигареты... — Казаков прижал палец к губам. — Ни-ко-му.
9
К концу рабочего дня в кабинет полковника заглянул Белянчиков, молча положил на стол старенькую, выцветшую папку, на которой было написано: «Дело № 880». И еще: «Военный трибунал г. Ленинграда. Хранить постоянно. Начало 12/VII 43 г.».
— Всю надо читать или ты изложишь самую суть?
— Начни, — многообещающе сказал Белянчиков. — Тебе это будет интересно вдвойне. А если о сути — так это папочка про хозяина комнаты с камином. Он же, если я не ошибаюсь, хозяин шкатулки с драгоценностями...
Полковник заинтересованно раскрыл папку. Маленький желтый листок выпал оттуда. Корнилов взял его в руки. Это была полуистлевшая записочка, торопливо написанная карандашом: «Сходи к Вере в Гостиный двор вход с Невского ф-ка медучнаглядных пособий внутри двора. Пусть она срочно сходит к Максу пусть тот все бросит и поможет меня спасти надо нанять защитника нет ли кого знакомого у Сережи милицейской шишки, словом спасайте иначе я погибну умоляю во имя всего святого все надо сделать быстро примите все возможные меры нет ли у Миши связи в судебном мире. Целую вас».
Крик о помощи.
«Наверное, записку перехватила охрана при попытке передать из тюрьмы», — подумал Игорь Васильевич.
А дело в синенькой папке на первый взгляд заключалось банальное. Но в своей банальности страшное. Один мужчина директор продовольственного магазина и две женщины продавщицы «путем обвешивания и обмана потребителей экономили и расхищали продукты» в блокадном Ленинграде. Воровали у людей, умиравших с голода. Протоколы допросов, очных ставок, показания, описи имущества. И новые показания: «На первом допросе я дал следствию ложные показания, но сейчас я прочувствовал, что, скрывая основных виновников преступления, я делаю вред государству. Хочу рассказать всю правду.» А через несколько страниц еще более полное, более «искреннее» признание...
Корнилову стало не по себе. Он почувствовал смутное раздражение на Белянчикова, подсунувшего ему эту папку, на себя — за то, что принялся ее листать! Ему не раз приходилось листать похожие синие папочки. И за обесцвеченными, выгоревшими от времени строчками всегда вставали такие яркие, такие горькие воспоминания, что он надолго терял душевное равновесие Белянчикову было интересно читать синие папки. Он узнавал из них о том, как много лет назад в его родном городе рядом с героизмом уживались стяжательство и подлость. А Корнилов узнавал среди обманутых и обвешенных себя и никак не мог отделаться от привычки подсчитывать украденные килограммы хлеба и масла, обозначенные в протоколах, и прикидывать, сколько ребят из его класса можно было бы кормить этим хлебом и маслом. И как долго. Вдобавок к жидкому соевому супу, который стали давать весной 1942-го. Для него события, описанные сухим языком судопроизводства, были частью его жизни. Со стяжателями и ворами у него были старые счеты.
...В мае ему принесли повестку, приглашали прийти в 30-ю школу на Среднем проспекте. Игорь пришел. Оказалось, что собрали всех учеников школы, оставшихся в городе и переживших самое тяжелое блокадное время. Собрали не для учебы, а немножко подкормить.
Ребята с трудом узнавали друг друга. Подходили, спрашивали: «Ты такой-то?» Похожий на тень человек улыбался и кивал. И происходило словно бы новое знакомство со старыми друзьями. Только осталось-то их совсем немного...
Незнакомая учительница, сверившись с классным журналом их третьего «Б», выдала талоны на обед. Обед состоял из тарелки соевого супа. Но не столько этот суп, сколько возможность опять быть вместе, в коллективе, преобразила ребят. Очень быстро они оттаяли, у большинства исчезла засевшая, казалось, навечно печаль в глазах. И уже слышался смех, и хоть и робко, но они пытались играть.
Очень недолго кормили ребят супами в какой-то столовой на Среднем проспекте. Потом, явившись в один прекрасный день к этой столовой, они нашли ее закрытой. Пришла учительница, объявила, что сегодня обеда не будет, а завтра чтобы все приходили на 10-ю линию, в дом 4. Кормить теперь будут там. И никаких объяснений. В новой столовой тот же суп оказался и гуще, и вкуснее. Мальчики радостно удивились — почему бы это? Соя-то везде одинаковая. А потом узнали — повара и официантки в той столовой воровали. «Гады! — говорили ребята между собой. — Взгрели бы их хорошенько!»
В новую столовую Корнилов ходил до самой осени, до отъезда в эвакуацию. И только один раз остался без супа официантки едва успели расставить тарелки, как рядом со столовой разорвался снаряд. Осколками повыбивало окна, в суп полетели стекла, известка. Кое-кого из ребят поцарапало. Хорошо, что столовая была в полуподвальном помещении. Перепуганная учительница металась от стола к столу, проверяя, не ранен ли кто всерьез. Потом, обессиленная, села на стул и, улыбнувшись, сказала.
— Ну вот, ребятки, без супа, но зато живые.
Уж сколько воронок от снарядов и бомб видели ребята за это время, сколько разрушенных домов, погибших людей, а не утерпели — побежали собирать осколки. Игорь нашел осколок, похожий на всадника с лошадью. Он был еще теплый, с острыми, словно бритва, краями. Корнилов даже увез его в эвакуацию, в пермское село Сива. И там сменялся с одним местным мальчиком на две шаньги.
Белянчиков заметил, что полковник перестал листать папку и задумчиво смотрит в окно. Сказал:
— Ну, не сволочи ли?!
Корнилов ничего не ответил, стал ожесточенно листать страницу за страницей. Задержался на листке с просьбой о помиловании- «30 декабря я приговорен военным трибуналом города Ленинграда к расстрелу. Я виноват в использовании поддельных талонов на хлеб, отоваренных в находящемся в моем ведении магазине, и признаю свою вину. Это первое и единственное преступление за всю мою трудовую жизнь. Во имя двух моих братьев, находящихся в РККА, и моей больной жены прошу пощадить меня и даровать мне жизнь, которую я готов отдать на борьбу с жестоким врагом Родины на фронте, и прошу дать мне возможность доказать глубокое мое раскаяние. Грачев».