Вспомнилась комнатка-клетушка в глухом коридорчике за раздевалкой во Дворце культуры металлургов. Уязвленный случившимся в больнице, Соболь снял с себя запрет на свидание с танцовщицей и в тот же вечер явился к ней. Она встретила его так, как если бы они расстались только утром. «А-а, Игорь-Игорек, Игорушечка-игрушечка! Я просто без ума, милый!.. Что это?.. Мускат, Массандра! Боже, какая прелесть!..» Потом, остывший и пустой, сидел он возле ее ног на кровати. «Милый, я хочу вина». Он потянулся к столику, но задел стул; ее белье соскользнуло со спинки стула на пол. Он поднял его и снова потянулся к столику, ветхому, рассохшемуся, но из дорогого дерева, с резным орнаментом. Это был не ее столик — клубный, из реквизита. На столике, возле зеркала, лежали коробки, баночки, тюбики — все это было тоже казенное, из клубной гримерной. И стулья, облезлые, обшарпанные, были, конечно, тоже не куплены — скорее всего, их списали за ненадобностью из клубного инвентаря. Ничего настоящего и ничего своего. Какой-то искусственный мир… Около столика на стене, прикрытые бумагой, висели платья. Соболь знал, что его подружка без конца перешивает и перекраивает свой скудный гардероб — лишь бы не походить на других, лишь бы обращать на себя внимание. А в сущности все на живую нитку, крикливое и жалкое… Он налил ей вина. Она выпила, откинулась на подушки; ее нагота была неприятна ему. «У нас красивая любовь, милый». Его передернуло. «Что ты понимаешь в любви, кошка!» — едва не сорвалось у него с языка. Полный отвращения к себе и к ней, он начал одеваться.
…Внизу, в цехе, возле лестницы снова прозвучал возглас:
— Бригадиров тоже к Тавровому.
Возглас этот оборвал ниточку мыслей — Соболя бросало в жар от каждого лишнего упоминания о Тавровом.
Он в ярости забегал по кабинету. Представилось: Тавровый как ни в чем не бывало идет по депо вместе с Орловым… Вывернулся, уцелел. Предал своего заместителя и уцелел.
Гул станков в цехе начал вдруг ослабевать. Казалось, кто-то большой и сильный, долго бушевавший там, внизу, решил наконец утихомириться. Вот уж только в одном месте слышится его гудение. Наконец он угомонился и там. Умолк, замер. Над цехом повисла тишина.
Выждав, когда большинство рабочих уйдет в столовую, Соболь вышел из кабинета. Позвякивая железными уголками сапог о железные ступеньки лестницы, сошел вниз. На последней ступеньке невольно задержался; по цеху, наклонив, как всегда, узкое, носатое лицо, как всегда озабоченный и стремительный, шел Добрынин. «Вот кто сейчас торжествует, — подумал Соболь. — Колдун носатый, ведь будто в воду смотрел со своей заметкой». Заставив себя сдернуть руку с лестничных перил, Соболь с какой-то истошной гордостью высоко, выше обычного, вскинул голову и зашагал навстречу слесарю. Они сблизились. Добрынин тоже поднял голову, быстро, резко, как всегда. Соболь приготовился встретить насмешливый, уничтожающий взгляд. Приготовился и осекся: Добрынин поздоровался, коротко и просто; в глазах его мелькнуло что-то похожее на сострадание.
Соболь был уже далеко за депо, у переезда, когда его по имени и отчеству окликнула сзади курьер.
— …Насилу догнала. Вас просят к начальнику депо. Срочно.
Дверь в кабинет Таврового была распахнута. Входя, люди снимали шапки и замолкали, завидев Орлова, сидящего в конце кабинета, рядом с начальником депо. Хотя в кабинет собрали стулья едва ли не из всех комнат конторы, свободными остались всего лишь несколько мест неподалеку от Орлова. Но люди стеснялись идти туда и примащивались где-нибудь на занятом уже стуле, попросив подвинуться.