— А паск?
— Паск пока прервали. Паск и фтивазид бережем на случай, если операция…
— Операция? — Старик, откинулся к спинке стула. — Что еще за операция?
— Но кровотечение…
— Какое кровотечение? Пятьдесят шестого года?
— Нет, нынешнее, последнее.
— А вы уверены, что оно связано с легкими? Доктор Уланова права, кровотечение было абсолютно не характерное. Не нужно никакой операции. Все идет прекрасно.
У Лили закружилась голова. Она перестала ощущать ноги, руки, всю себя: она словно взлетела вдруг и, легкая, пустая, повисла в воздухе.
— Спасибо… спасибо…
— Не за что, — рявкнул профессор. — Вы молодец, голубчик. Вы просто герой у нас. Кто бы подумал: в таком хрупком теле — и такая воля. Ну идите, идите! Рад за вас. Так держать!
Лиля выбежала в коридор. Переводя дух, остановилась между дверью в кабинет и диваном. Любовь Андреевна приподнялась было, но силы отказали ей вдруг, и она снова села.
— Что? Что, Лиля? — спросила она, хотя на лице дочери все было написано яснее ясного. — Боже, ну что?
— Операции не будет. Он сказал: все идет прекрасно.
Лиля, зажмурившись на мгновение, обхватила голову руками.
— Все идет прекрасно… мама!
Любовь Андреевна вздрогнула. Даже сейчас, даже в такой момент она не могла не уловить, как произнесла Лиля это свое «мама!». Она дико, с мольбой, с недоверием посмотрела в глаза дочери. Лиля повторила:
— Мама, мамочка!
Две такие радости сразу — это было счастье, которое, казалось, не хватит сил вынести. Любовь Андреевна уронила на колени руки, осела всей своей разом расслабившейся фигурой.
— Ох, доченька! — простонала она.
Виктор Николаевич тихонько встал и пошел по коридору. За спиной он слышал какое-то движение, всхлипывания, шепот, поцелуи.
Едва Виктор Николаевич миновал больничную проходную, как совершенно неожиданно для себя увидел на другой стороне улицы знакомую сутуловатую фигуру Добрынина. Максим Харитонович был в своей обычной одежде: промасленная до блеска, будто кожаная кепка, кожаная тужурка, до того потертая, что она выглядела матерчатой, туго вправленные в сапоги брюки. Он поспешно отвернулся было от Овинского, но затем, насупившись, нагнув голову, быстро двинулся к нему через дорогу. Приблизившись, спросил с ходу:
— Как там?
Было заметно, как сильно он встревожен и как вместе с тем стыдится своего появления здесь.
Виктор Николаевич рассказал о результатах консультации.
— Ну, спасибо вам! — Добрынин вздохнул с глубоким облегчением.
— Мне-то за что?
— За добрые вести… И еще за то, что виду не подаете. Не стану хитрить — со смены сбежал. Крепился-крепился, и вот… Первый раз в жизни — с рабочего места, бросил все.
— Ничего, случается… Вы будете Любовь Андреевну ждать?
— Нет, нет. Идемте. Очень хорошо, что я вас встретил. Повезло мне. К ней, может, и не подошел бы. Не посмел.
Они двинулись по улице.
— Теперь я спокоен, — снова заговорил Добрынин. — Теперь мне ничего не надо. Лишь бы им хорошо.
— Их радость — нам радость, — заметил Овинский и добавил тише: — А вам и подавно.
Добрынин ниже наклонил голову.
— Спасибо… За все… За понимание, за доброту, за твердость. Я ведь знаю, как вас таскали из-за меня — и в райком и в горком. Потрепали вам нервы, знаю.
Он говорил правду. Овинскому действительно пришлось выдержать настоящий штурм. Сначала за него взялись в райкоме: инструктор, заведующий орготделом, третий секретарь — один за другим. Обвиняли в попустительстве, в либерализме, требовали обсудить и наказать Добрынина. Овинский стоял на своем: нечего обсуждать, не за что наказывать. Дошло до Ткачука, тот велел прекратить возню вокруг этого дела. Тогда жена Добрынина подняла на ноги горком. Слезы, истерика, шантаж заставили дрогнуть даже самых уравновешенных и испытанных людей. Снова Овинскому пришлось обороняться. Наконец, его пригласили к Хромову. «Виктор Николаевич, что, там действительно ничего нельзя спасти?» — «Ничего». — «М-мда… Я понимаю, она сама убила в нем все. Но ведь и он виноват. Куда прежде глядел?» — «Он уже достаточно наказан — своим несчастьем. Это посильнее всяких выговоров». — «Ну, смотрите там. Вам на месте, конечно, виднее».
— Со стороны вроде кажется, не добилась она ничего, — продолжал Добрынин, шагая рядом с Овинским вдоль больничного забора. Виктор Николаевич понимал, о ком он думал, произнося это «она». — А на самом деле не так — добилась. Сколько мне от разных людей наслушаться пришлось. Конечно, всех их обвинять тоже нельзя. Она жаловалась, они разбирались. То беда, что разбирались по-разному: одни с умом, с пониманием, а другие напролом — прямо с лапами в душу… Вот и выходит, добилась она. Ни одного цельного уголочка во мне не осталось, все чужими руками исхватано. Иной раз не то что другим, себе противен.