— Вот это зря, папа, — заметила она. — Лежать надо.
— Належусь, когда окочурюсь.
Отец тяжело опустился на стул и вздохнул с легким, чуть-чуть слышным (но все-таки достаточно слышным) полустоном — именно так, как вздыхают люди, которые чувствуют себя еще неважно, но стараются скрыть это. Хотя ночью Федор Гаврилович не перенес больших физических страданий, он, как и всякий раз, когда появлялись боли в сердце, изрядно перетрусил. Федор Гаврилович очень боялся умереть.
— Что там мама затевает на кухне? — спросила Ира.
— Пирог нечет. Свежий рыбы купила на базаре.
Пирог с рыбой мог заказать только отец. Отведя глаза в сторону, Ира произнесла:
— Мама так измучилась за ночь, не спала совсем.
— Надо же мне есть что-нибудь.
Он вздохнул, потер рукой около сердца.
— Опять болит? — спросила дочь.
Федор Гаврилович не ответил, намекая тем самым, что уж как-нибудь один справится со своей бедой.
— Что-то ты не нравишься мне сегодня, — сказал он.
— Я?
— Не такая ты какая-то. Болен вон я, а ты и не зашла.
— Ну что ты выдумываешь! Просто не успела еще.
Она обняла отца, поцеловала в голову. Федор Гаврилович взял руку дочери и долго держал, прижав к щеке.
— Не забывай, Ира, у нас с матерью только и отрады что ты да Алешка.
Как и в начале разговора, он издал едва слышный, придавленный, короткий полустон и медленно поднялся.
— Хватит мне, пожалуй, на ногах-то. Пойду к себе.
На этот день у Иры был билет во Дворец культуры металлургов, на концерт. Билет она купила уже давно — в концерте выступала одна московская знаменитость. Но оттого ли, что Ира, как и мать, почти не спала ночь, еще ли отчего-то — она сама толком не понимала — ей расхотелось вдруг идти. Ира уступила билет родственнице. Решила весь вечер пробыть с Алешей.
Билет она купила недорогой, на второй ярус, а родственница — это была тетя, сестра матери, — плохо видела. Ира пообещала ей театральный бинокль.
Сейчас Ира принялась искать его. Порылась в ящиках платяного шкафа — не нашла. Обследовала три ящика письменного стола. Остался последний, самый нижний. Туго, сверх краев набитый, он был словно на замке. Пришлось просунуть в щель нож, придавить содержимое. Ящик подался. Запахло слежавшейся бумагой.
Как давно — казалось, сто лет — не открывала она его! Чего только тут не было! Альбомы — для рисования, для открыток, для записей; свернутые трубкой похвальные грамоты — с первого класса по десятый; коробка из-под шоколадного набора с засушенными цветами и листьями, пионерский галстук, фигурки из пластилина, коллекция камней…
Ира перебирала, пересматривала, перечитывала все это с тем трепетным чувством умиления и грусти, какое всегда охватывает взрослого человека, когда ему доводится вдруг вступить в мир предметов и впечатлений своего детства.
На Дне ящика лежал сложенный в несколько раз лист плотной бумаги. Ира развернула его. Классная стенная газета. «Заре навстречу», февраль 1955 года. Самый крупный и яркий заголовок у первой заметки — «Награды комсомольцам». Ира начала читать заметку, и сильное волнение разом охватило ее.
«В день выборов в Верховный Совет РСФСР наши комсомольцы активно помогали на избирательном участке… Заместитель секретаря партийной организации отделения железной дороги Виктор Николаевич Овинский вручил…»
Перед глазами встал переполненный, шумный зал; на сцене — Овинский и директор школы: Ира вскакивает на сцену; Овинский протягивает ей однотомник Гоголя; руки их встречаются для рукопожатия…
Она ужаснулась, когда, словно очнувшись, осознала, как далеко зашла в своих воспоминаниях. Осаживая себя, холодея от испуга, воскликнула мысленно: «Ты что, в своем уме?»
Она принялась поспешно складывать назад все, что вынула из стола. С трудом задвинула ящик.
Потом, все еще взволнованная, встревоженная, спросила себя: зачем открывала ящик? Зачем? Наконец вспомнила — бинокль. А зачем бинокль? Ах да, концерт, знаменитость из Москвы. Куда же он запропастился, этот бинокль?
В кабинете Федора Гавриловича зазвонил телефон. Ира слышала, как мать поспешила туда из кухни, как взяла трубку, ответила кому-то сухо: «Здравствуйте» — и как после паузы, столь же сухо, добавила: «Хорошо».
Так она могла разговаривать только с Овинским. Ира бросилась в переднюю, навстречу матери.
— Он?