— Мама!
— Уйди!
— Хорошо, но ты выслушай, мама!..
— Не хочу. Уйди! Ты мне не дочь. Ты хочешь убить нас. Ты хочешь убить отца, ты хочешь убить отца.
Ира остановилась, пораженная. Нет, не сами эти слова матери потрясли ее. И даже не то, что она сразу вспомнила — отец дома, отец болен. Ее потрясло, что до сих пор она совсем не думала об этом. Она забыла, что отец болен. Забыла! Папе ночью было плохо, к папе вызывали неотложку, а она забыла, а она забыла!..
Ира бросилась к матери:
— Мама, прости!
Антонина Леонтьевна уткнулась головой в колени. Ира прижала ее к себе, покрыла поцелуями трясущуюся голову.
— Прости! Больше никогда! Больше никогда! Прости!
Но долго еще Ире пришлось возиться с ней. Они пробыли в передней до тех пор, пока не проснулся Федор Гаврилович.
Когда Ира вернулась в свою комнату, в мыслях ее была спокойная, холодная ясность.
Вырвав из тетради листок, она написала:
«Ни о каких встречах не может быть и речи».
Почтовый ящик был недалеко от дома.
Кряжев вернулся из рейса. Когда сдавал маршрутный лист, нарядчик сообщил ему:
— Овинский тебя разыскивал. Просил зайти.
Кузьма Кузьмич, не задерживаясь, пошел в партбюро.
Овинский встал ему навстречу. Поздоровались, энергично тряхнув друг другу руку. Помолчали. Овинский закурил.
— Был я сегодня у Хисуна, — начал он. — Врач говорит, выпишем недельки через две, но дома еще придется побюллетенить.
Кряжев бросил рассеянно:
— Легко отделался.
И тотчас же добавил с увлечением:
— Виктор Николаевич, знаете, что Булатник с Добрыниным затевают?
— Знаю, АРМ — автоматический регулятор мощности двигателя. Геннадий Сергеевич мне рассказывал. Свою конструкцию предлагают.
— Нужный прибор. Очень. Если получится, это будет новое слово в эксплуатации тепловозов. Мы договорились проводить испытания на моей машине.
Секретарь партбюро в раздумье потер лоб:
— Тепловозы… Эксплуатация… АРМ… Я не об этом хотел говорить с вами, Кузьма Кузьмич.
Машинист вскинул на секретаря партбюро недоумевающий взгляд. Потом вспомнил начало разговора. Пожал плечами:
— Поправляется Хисун-то, чего еще.
— Вы должны навестить его, Кузьма Кузьмич.
— Я?! Хисуна?
— Да, Хисуна.
— Это еще зачем? Посочувствовать? Пожалеть? Хватает их, жалельщиков, помимо меня. Лечебницы вон для алкоголиков. Вытрезвители со льготным обслуживанием. Построили бы лучше хороший скотный двор.
— Зло вы, однако.
— Да уж вот так.
— Но я слыхал слова посуровее. От одного машиниста. Он так сказал: будет какой-нибудь пьянчуга на рельсах валяться, не остановлю поезд. График мне дороже, чем всякая дрянь. Страшные слова, а понять можно. Наболело. Сколько пьют! Бедствие, настоящее бедствие!.. Так что же, возмущаться и ничего не делать?
Овинский встал, заходил по кабинету.
— Каждый такой Хисун — это же уйма черт-те как растраченных сил, душевной энергии, каждый мог бы вдвое, втрое лучше служить обществу.
Он сделал паузу, присел рядом с Кряжевым. Продолжил с горечью:
— …Пусть девяносто процентов вины на мне, но остальные десять, они ведь на вас, Кузьма Кузьмич. Перешли на тепловоз и забыли про Хисуна. А я знаю, вы навещали сорок седьмую. Но вы навещали машину, вы о ней беспокоились. Вдумайтесь только, о машине беспокоились, а про человека забыли. Ведь еще немного, и завоевал бы парень доверие. Можно было бы послать на курсы переподготовки. Упустили. Момент упустили. Повторяю, девяносто процентов вины на мне. Буду поправлять. Но и вы про свой должок подумайте.
Кряжев достал платок, вытер лицо, шею.
— Где он лежит, Хисун-то?
Овинский назвал корпус и номер палаты.
Минул еще месяц. Наступил день отчетно-выборного партийного собрания. Откладывали его несколько раз — сначала морозы помешали, а потом другие непредвиденные обстоятельства. Впрочем, райком не торопил.
…Семен Корнеевич Сырых нажал кнопку, спрятанную под тяжелой портьерой у входа в зрительный зал клуба. В фойе и гардеробной, перекрывая жужжание голосов и шарканье ног беспорядочно движущихся, толкущихся людей, задребезжали звонки.
Закончился второй перерыв.
Федор Гаврилович занял свое место в президиуме собрания. Рядом с ним уселся щуплый, подвижной, хитренько и весело прищуренный, как всегда, секретарь райкома Ткачук. За ним на председательском месте уже ерзал Сырых — страшно озабоченный, лохматый, полный вечной своей суетливости и вечной боязни чего-то.