— То есть как это за их спиной? Да я день и ночь. Как лошадь в мыле.
— Что ж тебя при выборах партбюро так плохо оценили?
— Потому что я не Лихой. Порядок навел. Принципиально. Разгильдяям, болтунам поблажек не даю.
— А Лихошерстнов, значит, давал?
— Им хоть апостола посади, все равно Лихого вспоминать будут. Свой в доску.
— Однако Овинского не прокатили. Тоже ведь новый человек… Нет, Федор Гаврилович, я, брат, тертый-перетертый, кое в чем разбираюсь. Конечно, не мне решать. Посадить тебя сюда было легко, а вот как сейчас быть? Попробуй поставь вопрос перед министерством. Вы что, скажут, спятили? Полгода не прошло, как назначили человека. Депо, скажут, поднял. Да-а, сейчас тебя голыми руками не возьмешь. Но мнение свое о тебе я где надо и кому надо выскажу. Хоть это я тебя сюда рекомендовал, но выскажу. Черт с ним, пусть падет позор на мою голову… А теперь разреши, я позвоню начальнику дороги.
— Мне что, выйти?
— Как хочешь.
Тавровый взял со стола фуражку.
— Междугородный вот этот.
По мере того как Александр Игнатьевич рассказывал о Савиче, начальник дороги делался все молчаливее. Под конец он уже не задавал никаких вопросов, и Соболю приходилось то и дело произносить: «Ты слушаешь?»
Когда Соболь изложил все, установилась долгая пауза.
— Ты когда выезжаешь? — спросил начальник дороги, хотя Александр Игнатьевич еще в начале доклада сообщил, что выезжает сегодня вечером.
Соболь ответил.
— Хорошо…
Но он долго еще не клал трубку. Наконец Соболь услышал, как рычаг неуверенно, глухо звякнул.
Александр Игнатьевич взял из пачки «Казбека» папиросу, размял ее. На стол упало несколько табачных крошек. Соболь рассеянно смахнул их.
«Как же ты, тертый-перетертый, не разглядел прежде Таврового? В сущности, ведь это ты подвел начальника дороги.
Не перебарщивай — у начальника дороги своя вина.
Но ты! Разве в тебе не шевельнулись сомнения, когда Тавровый пробивался сюда, к этому вот кабинету? Почему заглушил их? Почему не сказал себе: стоп! надо повременить, проверить.
Вот тебе урок: есть в душе хоть маленькая тревога — не торопись с решением.
А партийное собрание! Начальник дороги сказал, когда узнал о нем: «Случайность. Новый человек, вот и забаллотировали». А ведь, конечно, скребнуло у него там внутри. Отмахнулся — только назначили. Не менять же. Да и депо в гору идет.
И ты не возразил?
А что оказалось? Никакой случайности. Потому и забаллотировали, что раскусили. Дрянь как руководитель, дрянь как человек.
Неужели для того, чтобы ты узнал все это, нужно было, чтоб погиб Савич?
Вот тебе второй урок: никогда не игнорируй результаты выборов в партийный орган. В конечном счете в них — высшее выражение контроля парторганизации над командиром.
И не оглядывайся на успехи предприятия. Видишь, как здесь, в Крутоярске-втором, получилось, когда ударили морозы: коллектив — Кряжевы, Добрынины, Булатники — не отступил, не дрогнул, пробился к победе; Овинский — черт возьми, если разобраться, мальчик еще! — возглавил борьбу. А Тавровый твой — номенклатурная персона, в каких вон чинах ходил — раскорячился как корова на льду. А ведь там, в управлении, на вышке, и впрямь казалось, что Тавровый всему голова. Вот тебе, братец, еще один урок».
Через открытую форточку в кабинет ворвался могучий трубный голос проходящего поблизости тепловоза. Чуть слышно, протяжно и тонко зазвенели на столе крышечки чернильного прибора.
Александр Игнатьевич тяжело вздохнул и встал. В главном корпусе депо ждали дела. Надо было проверить некоторые соображения по технологическому процессу ремонта тепловозов, а заодно еще раз повидать Игоря.
В коридоре конторы Соболь, не задерживаясь, скользнул взглядом по двери с табличкой «Партбюро». Вчера он ознакомился с личным делом Овинского, засек основные детали биографии. Соболь и прежде, в Москве, да и после Москвы, вел свою мысленную кадровую картотеку, держал ее в особом отсеке памяти. Она никогда не была большой, росла туго, порой убывала быстрее, чем пополнялась. И вот новое назначение. В сущности, Соболь пока продолжал знакомиться с магистралью, и до поездки сюда, на Крутоярск-второй, тот особый отсек памяти оставался свободен. Теперь положено начало, теперь есть первенец — Овинский. Даже возникло было дерзкое: а что, если вместо Таврового?! Да, были моменты — подмывало рискнуть. Остерегся: рано, рано!