Соболь вышел из конторы. Не в первый раз с отрадой подумал, что картотека открыта, что в Крутоярске-втором зреет крепкий, масштабный работник, «общевойсковой» командир: по образованию и первым послеинститутским годам — движенец, а нынче вот и в локомотивном хозяйстве обкатался, да еще в какой обстановке! Внезапно Соболь почувствовал странное беспокойство. С чего оно? Какая затерявшаяся в заботах последних часов тревожная мысль стоит за ним? Опять все то же — Тавровый? Александр Игнатьевич легко, не напрягая механизма натренированной памяти, пробежал по цепочке нынешних встреч и раздумий, с ними связанных, и сразу наткнулся на то, что искал. Нет, Тавровый тут ни при чем. Связано с тем же Овинским.
Соболь принадлежал к той когорте командиров среднего государственного звена, для которых служба была не просто делом их жизни, но и, в сущности, их домом. Во всяком случае больше домом, чем сам их дом. В Москве на Большом Садовом кольце в квартире под самой крышей добротного, давней кладки дома, высоко взметнувшегося, хотя всего лишь пятиэтажного, у Александра Игнатьевича имелся кабинетик с окном, обращенным не на улицу, а на крыши соседних домов. Прелюбопытное это было окно. Единственное на всем отвесе высоченной стены, оно глядело словно со скалы. Собственно, это были три оконца, три щели. Одно окно, расщепленное причудой строителя натрое. Еще до вселения сюда, еще при осмотре квартиры, хозяйка очень точно сориентировалась: при таком трехглазом, полустрельчатом окне сам бог велел обставить комнату под восточный колорит, но, натолкнувшись на равнодушие или даже противодействие мужа, отступила. Ее деятельности по наводнению комфортом и охорашиванию других помещений квартиры он не мешал, но нельзя сказать, что не замечал ее. Даже нельзя сказать, что не ценил. Более того, участвовал иногда, по выходным дням — иногда, потому что обычно и в выходные он уезжал на службу, — выполняя просьбы жены что-то прибить, закрепить, повесить, вместить, подогнать. В ящиках его письменного стола были рассованы инструменты, дрели, электропаяльники, моторчик, тиски, которые при надобности прилаживались к подоконнику, бутылки с бензином, техническим спиртом, смазочным маслом, банки с клеями, суриком, впрочем, засохшим. Только бумаг в ящиках было мало, как мало было книг в кабинетике, — тощие стопочки на этажерке да на полке, венчающей спинку громоздкого дивана.
Зато на работе его служебный кабинет сражал посетителя стильностью обстановки, продуманностью местоположения каждой вещи, обилием книг — две трети их принадлежали лично Соболю, — незагроможденностью и вместе с тем присутствием всего нужного. Хотя Александр Игнатьевич отнюдь не прослыл кабинетчиком, легко срывался с кресла в командировки или отлучки на предприятия столицы, там, в своем служебном кабинете, у себя — это «у себя» он мог обронить даже дома, — Соболь пережил лучшее в жизни: моменты высшего удовлетворения делом и собою, без всякого, впрочем, самолюбования и переоценки собственной личности. Да, то был его истинный дом. Если бы в те годы ему предложили еще более крупный пост, он, конечно же не отказавшись — да и возможно ли отказаться, если партия сочла нужным предложить, — с тяжелым сердцем покидал бы свой кабинет. Так художник расставался бы с мастерскою, в которой создал самые любимые свои полотна. Но никакого повышения не произошло. Случилось противоположное. И нельзя сказать, чтобы неожиданное для Соболя… С Родионовым, председателем Совмина РСФСР, он дружил с молодости, с нижегородской комсомолии, и, когда в сорок девятом Михаила арестовали, Соболь, какая должностная дистанция их ни разделяла, с достаточным основанием предполагал: рано или поздно придут и за ним. Не пришли, не взяли. Может, потому, что Ленинград не проходил в биографии Александра Игнатьевича ни по прямой, ни по касательной, а может, потому, что Соболь не подвернулся под руку, когда сотворилось «ленинградское дело»… И все-таки аукнулось. Сейчас в памяти Александра Игнатьевича это странным образом совместилось со скорбным мартом пятьдесят третьего, вроде бы даже с тем днем, когда прошел он через Колонный мимо гроба Сталина. На самом деле минул еще почти год. Соболю дали понять, что он должен изъявить желание укрепить собою штаб одной из восточных магистралей. Именно эту версию — он выполняет долг, он едет по зову совести — Соболь изложил в семье. Жена с ее острым практическим умом сразу поняла: ей остается лишь делать вид, что она поверила. А он сделал вид, что не догадывается, что она догадалась. У нее хватило сметки и на то, чтобы ни на микрон не приоткрыть тайну детям. И что они пребывают в неведении, отец тоже видел… Да, остаточный магнетизм машины насилия действовал. Хотя каким же остаточным он был, если и сейчас, когда перевалил пик процесса реабилитаций, когда Двадцатый съезд вроде бы через все поры просквозил Соболя свежестью, слово «ответственность» вне воли Александра Игнатьевича, самостоятельно продолжает жить в нем во всей суровой гамме своих значений. С него, с этого слова, никак не спадут железные наслоения: на былое, романтическое и возвышающее «сознавать ответственность» напаялось «понести ответственность», на «чувство ответственности» — источник воодушевления и гордости, наросли представления — будто это было с тобой — о размашистом хлесте дверец автомобиля, взвизгнувшего тормозами у ночного подъезда, столь же бесцеремонно уверенных голосах и шагах, нетерпеливом, властно требовательном звонке в передней.