Он ошибся в своем сердце. С операционного стола его сняли мертвым.
Любовь Андреевна сидела в кабинете главного врача. Ей долго ничего не говорили, и она уже начала догадываться сама. Догадывалась, но не верила. И все ждала, ждала, что ей скажут. И только после того, как медицинская сестра, войдя в кабинет, осторожно положила на стол перед Любовью Андреевной часы мужа, сложенные квадратиком деньги и ключ от входной двери их квартиры, она поняла, что все кончено. Дальнейшее плохо сохранилось в памяти. Себя, свои поступки, свои движения Любовь Андреевна видела словно со стороны. Она видела, что ее или даже не ее, а точно такую же, как она, женщину ведут по длинному-длинному коридору. Рядом с ней два человека в белом. Они почему-то поддерживают ее под руки. В коридоре ни звука. Ни возгласа, ни шороха, ни скрипа — ничего. Пустая тишина. И только в руке тикают большие часы мужа…
Какую бы утрату ни понес человек, он оправится от удара и заживет нормальной жизнью, потому что сердце не терпит пустоты. На место потерянного, как бы оно дорого ни было, сердце найдет что-то другое.
Лиля заняла в сердце Любови Андреевны два места: свое, прежнее, и место отца.
Несколько раз, скрипнув, хлопала калитка, слышались шаги. Но это были не ее, не Лилины шаги.
Любовь Андреевна ждала.
Более года минуло с той поры, как они переехали из Крутоярска. Он был счастливым, этот год. Любовь Андреевна видела, что дочь спасена. Лиля даже сумела экстерном окончить десятилетку. Пусть кое-как, на троечки, но окончить.
И все-таки сейчас, когда Любовь Андреевна, едва не натолкнувшись вместе с Добрыниным на Лилю, прибежала домой и принялась думать о случившемся, чувство виновности перед дочерью взвинчивалось в ней все сильнее и сильнее. Оно вопило, оно карало, оно требовало, чтобы Любовь Андреевна немедленно предприняла что-то в оправдание перед Лилей.
Только достаточно помучив Любовь Андреевну, это чувство несколько утихомирилось.
Теперь она усиленно занимала себя мыслями о дочери. Любовь Андреевна даже вспоминала, с кем только что видела ее. Лилю провожал Соболь. Как выросла девочка. Лиля готовится в институт, мечтает о Свердловске и даже о Москве. Через год Лиля поедет держать экзамен. Придется взять отпуск, поехать вместе с Лилей…
Лиля и только Лиля. Мысли о ней, казалось, не оставили места ничему другому. Любови Андреевне казалось, что теперь ей уже все ясно, что она уже все решила. И если сейчас обнаружится, что девочка заметила Добрынина, надо сразу же дать ей понять, что это совсем ничего не значит. И это действительно ничего не значит, потому что, кроме Лили, нет ничего на свете. Нет и не должно быть, нет и не должно быть.
…В вышине, над домом шелестели листвой березы. С улицы, от водоразборной колонки, доносились отчетливые возгласы женщин и упругий шум падающей воды. Где-то размеренно, раздражающе назойливо лаяла собака.
К концу смены Соболь почувствовал себя, как никогда, одиноко и мерзко. Дневной разговор в партбюро не мог удовлетворить его — карикатура пока продолжала висеть. Припоминая в подробностях сцену в партбюро, Соболь решил, что Лихошерстнов и Овинский слишком мягко, по-приятельски обошлись с Добрыниным.
Гешка Булатник, институтский однокашник, тоже оказался с Добрыниным. «Карикатуру на товарища! — негодовал Соболь. — Вот низость!» Он с особенным ожесточением нажимал на слово «товарища», хотя никогда — ни в институте, ни здесь, в Крутоярске-втором, — не был в приятельских отношениях с Булатником. «Неужели подсиживает меня?»
Распалив себя всевозможными подозрениями и домыслами, Соболь хмуро ходил по цехам. Повсюду он встречал холодную настороженность и не догадывался, что она является естественной реакцией не столько на карикатуру, сколько на его собственный угрюмый взгляд. Не догадываясь об этом, принимая холодность людей за выражение единодушного недоверия и неуважения, он чувствовал себя все более нервно и одиноко.
У него был свой кабинет — подслеповатая комната, единственное окно которой выходило в механический цех. Из цеха сюда вела железная лестница, примыкавшая боком к стене. С лестницы хорошо обозревались все участки огромного, шумного помещения, да и из окна кабинета весь цех был словно на ладони. Но сам кабинет с его голыми, серыми стенами, освещенными одиноко свисающей с потолка электрической лампочкой, производил мрачное впечатление. Поднявшись сюда, Соболь почувствовал себя еще хуже.