— Куда уйти? — Дюпель явно не успевал за мыслями собеседника.
— Не куда, а от кого. От Зинки, от кого же еще? От жены, от пилы моей доморощенной, — сонно отозвался бывший костюмный.
— А-а… Ну да, ты ж, мля, обычный чел! — озарило тут Дюпеля. Он окинул своего собеседника презрительным взором, и вдруг брезгливость в глазах сменилась пониманием.
— Ну-ну, ничего, чел, ничего, — неловко попытался он утешить соседа. — Молодец, и от Зинки ушел, и от пилы ушел. Прямо весь из себя крутой колобок. Всё теперь будет румяно.
Бывший костюмный, тяжело навалившись на него всем телом, уже спал. Дюпель приподнялся, вздохнул, глядя, как тяжело плюхнулся на "его" койку недавний собеседник — и улегся на соседнюю кровать.
— Эх, вы, челы, ошибка Спящего — совсем пить не умеете, — пробормотал он и отвернулся к стене, тяжело выдохнув себе под нос: "Сабля меня убьет".
Утро ознаменовалось противным скрипом двери камеры. В помещение, распространяя аромат дорогой косметики, важно вплыла намакияженная дама хорошо за тридцать в сопровождении охранников в темных костюмах, похожих друг на друга как два красных кирпича. Углядев на одной из коек пивной животик и блестящую лысину, поморщилась, глядя на безобразно отекшее и заросшее щетиной, изукрашенное синяками лицо, брезгливо ткнула наманикюренным пальцем в плечо и визгливо, будто электропила "Дружба", произнесла:
— Петр, вы ли это?
— Э-э? — хрюкнул в ответ разбуженный.
— Нажрались, как Шарик на помойке! — уничижительно проскрежетала дама и отступила на шаг, давая дорогу охранникам: — Забирайте.
Охранники аккуратно подняли бесчувственное тело и вынесли его вон. Дама последовала за ними, надменно отмахнувшись от дежурного, попытавшегося вручить ей пакет с реквизированной накануне одеждой.
…Не прошло и часа, как дверь распахнулась еще раз, и в камеру ввалилась целая ватага шумных байкеров в красных банданах, распространявших вокруг себя крепкий сивушный аромат.
— Дюпель, ты? — бросились к койке другого коротышки двое. — Вставай давай, придурок! Сабля заждался, башку тебе снесёт!
— Сабля… Пила… — неразборчиво прохрипел в ответ тот.
Не дожидаясь, пока невнятно мычащий товарищ придет в себя, байкеры подхватили его под руки и понесли к выходу.
Толпа коротышек, следовавших за ними, на обратном пути успела не только забрать пакет с одеждой товарища, но еще и обчистить незапертый сейф под столом у дежурного, в результате чего байкеры стали счастливыми обладателями пяти изъятых у других пациентов сотовых телефонов и семи "лопатников", насколько худых, что это вызвало единодушное праведное возмущение:
— Менты, мля, уже обчистили! Хапуги!
На вечере встречи выпускников (если бы он надумал его хоть раз посетить), Петр Васильевич Шашкин с легкостью смог бы вызвать зависть у большинства своих однокашников. По всем параметрам, жизнь у него удалась. Успешный бизнес, не настолько мелкий, чтобы доставлять больше мороки, чем толку, но и не настолько крупный, чтобы привлекать излишнее внимание ненужных организаций (как криминальных, так и налоговых) — Петр Васильевич являлся владельцем сети быстрого питания "Шашки". Приличное жилье: не дворец на Рублевке, но и не двушка в спальном районе за МКАДом, а просторная двухуровневая квартира на верхних этажах нового жилого комплекса в Ясенево, из окон которой открывался роскошный вид на Битцевский парк. Хорошие машины: не "Порш Каррера", конечно, но уж и не "Форд Фокус" — серебристый "Мерседес Родстер" с откидным верхом — для лета, и "BMW X6" — для зимы. Дорогие привычки: не космический туризм, но и не теннис — Петр Васильевич играл в гольф. Семья… Вот тут Шашкину пришлось бы сложнее, но, наверное, для зависти однокашников хватило бы и перечисления всего того, что шло до семьи.
Семья, состоявшая из жены Зинаиды и флегматичного пухлого сына Никиты, была половником дегтя в том, что вполне можно было бы назвать бочкой меда его нынешней жизни. И назвать вполне оправданно. Бесконечно длинные рабочие дни, тряски в переполненных трамваях, грязная съемная комната, тяжелый физический труд, безобразные "стрелки" с криминалом и унизительные переговоры с вымогателями из гос-органов остались в далеком прошлом… Но том же прошлом осталась и улыбчивая, заботливая Зиночка, красавица-студентка, с первого взгляда поразившая прожаренного горячим таджикским солнцем дембеля Петруху, не имевшего за душой ничего, кроме скромных "боевых" да татуировки на плече "201 МСД 93", наколотой летом девяносто третьего в медсанчасти при мотострелковой дивизии — на радостях, что не погиб в Рогуне.
Как и почему произошла перемена, Шашкин не знал; не было у него времени наблюдать за тем, что происходит дома. Зато когда долги сменились стабильным доходом, когда появились квартира-машина-деньги, Петр вдруг обнаружил, что под одной с ним крышей живет какой-то вялый бесхарактерный подросток с его отчеством и… сварливая, скандальная, всем недовольная женщина. Она, словно вампир кровью, питалась бурными ссорами и громкими криками, и, казалось, ничто не доставляло ей большего удовольствия, чем сводить Петра с ума своими бесконечными претензиями и ультиматумами.
Сбитый с толку появлением этой незнакомки в собственном доме, Шашкин сплоховал и отпор дал не сразу. А когда спохватился, было уже поздно: та каким-то образом успела удобно усесться ему на шею, так, что его затылок всегда оказывался в досягаемости для её поистине дятловского клюва. Не помогали походы в ювелирные магазины и меховые салоны, не спасал отдых на солнечных островах и круизы на белых лайнерах… Получив, наконец, деньги и возможность транжирить их как вздумается, Петр с некоторым удивлением понял, что вокруг него не осталось никого, на кого хотелось бы эти деньги тратить.
На долгое время Шашкин пустился, как это принято говорить, "во все тяжкие", благо, бизнес крепко стоял на ногах и его непосредственного внимания уже не требовал, а управляющий оказался — редкий случай! — честным человеком, на совесть отрабатывающим очень хорошую зарплату. Шумные вечеринки, послушные девочки, модные клубы, легкие наркотики, элитные казино, "лучшие друзья", охотно пьющие за его счет, щедрые чаевые — и препоганые утра, когда затихала музыка и выветривался хмель. На душе не становилось легче после бурной гулянки, и даже после самой "насыщенной" ночи не проходила непонятная тоска.
Петр интуитивно чувствовал, что ему чего-то катастрофически не хватает, и от невозможности ни понять, что это, ни найти это, сходил с ума. Пока, в один прекрасный день, не решил для себя: "А пошло оно всё на…" и ушел. Уже не в загул по модным клубам, не в запой по дорогим барам, а просто ушел. На улицу, в незнакомую подворотню, во влажный подвал, под сырой мост, на вонючую свалку — в царство бездомных, нищих, бродяг и бомжей. В грязный, пьяный, безнадежный мир, вызывающий отвращение у более благополучных обывателей.
И в этом страшном мире, ниже которого, казалось, пасть уже некуда, Шашкин обнаружил главное его сокровище — свободу. Свободу от дел, свободу от семьи, свободу от обязательств, свободу от беспокойства.
И даже свободу от самого себя.
Нет, конечно, и у бомжей была своя иерархия, и под мостом лучшие места были забиты, и целые сигареты распределялись не поровну, а "по справедливости", но жизнь в этом московском "дворе чудес"[1] была простой и понятной, в ней не было места тягостным мыслям и надоевшим жёнам: было бы, что выпить, было бы, чем закусить, да было бы, где поспать…
Время от времени Зинаида отыскивала своего непутевого мужа. Зимой — обычно в районе площади Трех вокалов или на Бакунинской улице, летом — в столичных лесопарковых зонах: на Лосином острове, в Сокольниках, а то и вовсе неподалеку от дома, в Битцевском парке. Молчаливые охранники извлекали испитого Петра Васильевича из бомжиных муравейников и доставляли в сверкающие чистотой апартаменты в Ясеневе. Зинаида причитала и заламывала руки, отмывала непутевого супруга, ахала при виде свежих синяков, возмущалась множащимся из загула в загул похабным татуировкам, грозила разводом, требовала доверенность на управление бизнесом, пугала судом по признанию недееспособным, определяла в центры реабилитации, отправляла на лечение от алкоголизма и — пилила, пилила, пилила…
1
В средние века так назывались парижские кварталы, заселённых нищими, бродягами, публичными женщинами, монахами-расстригами и опальными поэтами.