Мне кажется, я вижу Его. Вот Он. Очень высокий, неправдоподобно худой, с плащом под мышкой. Быстро идет прямо на меня. Я в страхе отступаю, прижимаюсь к стене.
Папа?
Я бегу за Ним, хочу дотронуться до Него, но в последний момент что-то меня останавливает.
Папа? Ты вернулся?
Я снова протягиваю руки, вот-вот коснусь Его твидовой куртки. И опять замираю. Запыхавшись, прислоняюсь к какой-то двери. Порываюсь бежать вдогонку, но понимаю: Он исчез.
Не вышло…
Так было всегда. Ты быстро мчался вперед, а я висла на Твоем рукаве, на каждом повороте боясь Тебя упустить. Но это случалось каждый раз. Ты бросал меня, оставлял одну. Я тянулась к Тебе, а Ты лишь пожимал плечами и шел себе дальше. Говорил, что я из всего делаю трагедию, душу Тебя своей любовью, что я такая же, как другие женщины, — липну к тебе так же, как они.
Это неправда!
Я не такая, как другие женщины.
Я мчалась в ванную и, ухватившись за умывальник, подпрыгивала к зеркалу. «Я не такая, как другие женщины. Я не такая, как другие женщины», — повторяла я, разглядывая себя. Я не похожа на других женщин!
Я пыталась понять, какая же я, на кого похожа, но ответа не было. Я всматривалась в свое отражение и ждала, но в голову ничего не приходило. И я сдавалась. И лишь в те редкие минуты, когда Ты на меня смотрел, я начинала понимать, какая я. Никто не смотрел на меня так, как смотрел Ты. В те редкие минуты…
Уже потом, когда Ты был прикован в постели, мы могли, не торопясь, объясниться. Ты уже был не в силах убежать от меня, уйти от ответа. Ты не мог оставить меня просто так. А я не хотела вновь оказаться в проигрыше.
Сначала ты не хотел отвечать. Отшучивался. Но я наседала, и Ты наконец сдался. Заговорил. Без лишней гордости, без ложного пафоса. Просто сказал все, что думаешь…
Звонит домофон.
Я не двигаюсь с места. Я в Париже. С папочкой. В клинике Амбруаза Паре. Просьба не беспокоить.
Домофон не унимается.
Наверное, это Уолтер. Хочет сообщить, что пришел пакет для Бонни. Норковое манто или белоснежный коврик для ванной. Манто — это так же престижно, как адрес. Белоснежный коврик — тоже. Он очень маркий, следовательно, его постоянно нужно чистить, следовательно, у Бонни достаточно денег, чтобы содержать коврик в чистоте. Я сижу у папиного изголовья и не собираюсь срываться с места из-за пустяков. Ни меха, ни ковра, пожалуйста. Уолтер не сдается. Он знает, что я дома. Еще расскажет Бонни, что я не пожелала открыть дверь.
— Тут один джентльмен на входе спрашивает мисс Мэйлер. Посылаю его к вам, — говорит Уолтер.
Этого только не хватало!
Что за нахал посмел меня побеспокоить? Вдруг сейчас сюда ворвется маньяк с длинным острым ножом в кармане плаща? Прижмет меня к стене, разденет, изнасилует, а потом искромсает на мелкие кусочки… А может, это какой-нибудь сектант намеревается всучить мне свои рекламные проспекты. Похоже, не миновать мне первой полосы «Нью-Йорк Пост».
— Вы его знаете? — интересуюсь я.
— Весьма привлекательный джентльмен, уверяю вас, — ответствует Уолтер. — Улыбчивый, в смокинге. Посылаю его к вам…
Я отодвигаю три верхних засова, три нижних и приоткрываю дверь, готовая в любую минуту резко ее захлопнуть.
На пороге возникает Алан. Извиняется, что потревожил меня. «Ничего страшного», — бурчу я, жестом приглашая его войти.
Он входит.
Усаживается на белоснежный диван.
И я впервые смотрю на него.
Точнее, пялюсь изо всех сил.
И вижу.
Не будь я благовоспитанной барышней, которой годами прививали хорошие манеры, я бы в ту же минуту бросилась к нему и, вцепившись в ремень брюк, уткнулась носом в его ключицу. Я повисла бы у него на шее, спросила бы: «Ну что, куда пойдем?», муча губами его губы, зубы, нос, щеки, упиваясь свершившимся: ОН явился.
Передо мной сидит ОН.
Тот самый мужчина, которого я так яростно искала, ради которого сорвалась с места и помчалась в Нью-Йорк. Это из-за него я так злилась, так бесилась, подозревая окружающих в том, что они прячут от меня ЕГО — единственного.
Сама того не ведая, я летела к нему на свидание.
Я прислоняюсь к двери. Дыхание учащается. Никогда в жизни я не видела такого красавца. Дышать все труднее. Алан высокий, темноволосый, длинноногий. Когда он садится, его колени упираются в подбородок. Длинными руками он поправляет густые черные волосы и улыбается… Нормальной, человеческой улыбкой, теплой, нежной. Не офисной. Обращенной ко мне лично, а не ко всему деловому миру. Я впадаю в ступор. Не могу пошевелить ни рукой, ни ногой. Голова тоже не слушается. Я делаю над собой усилие, запираю засовы. Алан потерял приглашение на этот дурацкий ужин и теперь понятия не имеет, куда ему ехать. Ему не особенно туда хочется, но он обещал составить компанию Бонни. Я беру себя в руки. Отвечаю, что Бонни уехала десять минут назад и адреса не оставила. Вид у него расстроенный. Тогда я говорю ему, что могу покопаться у Бонни на столе… Чтобы скоротать время, он наливает себе выпить. Держится непринужденно. «При такой внешности всюду чувствуешь себя как дома, — рассуждаю я, перебирая тюбики помады и туши, — красавцам все в этой жизни дается легко. Входишь, здороваешься, и все сразу готовы тебя полюбить. Предлагают бокал вина, своих жен и дочерей, повышение по службе…» В полном тумане я бреду обратно в гостиную. Останавливаюсь перед зеркалом напротив кухни, делаю вид, будто проверяю что-то на плите, и украдкой себя разглядываю. Втягиваю живот, распрямляю плечи, поправляю прическу, смотрю, не застряло ли что-нибудь между зубами, веточка укропа или ореховая скорлупа. Дую в ладонь, убеждаюсь в свежести дыхания.