— Валяй… Разучился, поди?
Пастиков пустил удочку, около которой сразу же запрыгали хариусы.
— Подхватывай!
Леса свистнула над головами и сорвалась с удилища.
Стефания тихо охнула, мотая рукой.
— И што ты наделал! — заревел Самоха на побледневшего Пастикова. Он приподнял стефаньину руку и сморщил безусое лицо. В пленке между пальцами руки впилась с жаброй удочка; мотылек из петушиных перьев краснел от крови.
— Тащите! — громко сказала Стефания, морщась от боли.
Севрунов вымыл руки и, разогнув удочку, вырвал жабру с клубком запекшейся крови.
— Давай спирт! — крикнул он Самохе. Глядя на Севрунова, Стефания заулыбалась. Самоха закидывал снова и, к удивлению оживившейся компании, вытянул крупного ленка.
— Ладь ужин, — сказал он разводившему костер Додышеву.
— Икряной, — приговаривал Севрунов, барахтаясь с ленком.
Солнце уже катилось к стрельчатым вершинам чернопадских гор, когда от улуса послышался топот конских копыт. Севрунов вышел из палатки и, щурясь на реку сквозь роговые очки, позвал остальных.
— Кажется, хозяева едут, — усмехнулся он, задерживаясь взглядом на переднем всаднике.
— Едут и есть, — подтвердил Самоха, увидев вывернувших из ложбины верховых. Косматые монголки фыркали и косились на вьющийся дымок.
Алжибай подъехал с сыном Тимолаем и пятью стариками.
— Что это за шапки у них? — шепнула Севрунову Стефания. — С какими-то бубенчиками.
— Это они для переговоров с нами такие одели, — заметил опытный Самоха.
Камасинцы привязали к деревьям коней и поздоровались с разведчиками. Все они были в новых дохах. Самоха постелил около костра одну из палаток и пригласил гостей. Приезжие уселись, поджав под себя ноги.
— Кури! — старшина протянул Севрунову трубку, видимо, принимая его за начальника.
— Спасибо, не курю.
— Пошто так?
Алжибай оглянул Додышева и захлебнулся едучим дымом. Узнал ли он в студенте своего единоплеменника, или при виде монгольского лица память подсказала старшине случай, имевший место в его жизни пятнадцать лет тому назад… Было первое морозное утро. По Сыгырде начинались забереги, а на тайгу спускалась мягкая белая шуба. Алжибай с половинщиком Сапроном Додышевым дрожали на легком, вертком салике. Закоченевший Додышев правил в носу, отбивая примитивное суденышко от острозубых камней, а старшина управлял кормой. Через салик стремительно перелетали холодные волны. Алжибай сидел на пушнине.
Они уже прошли Голубой порог и Додышев ударил роньжей, чтобы пристать к берегу, когда старшина спустил курок. Вместе с выстрелом безъюртный Додышев улетел с салика, только слегка качнув его. Но в улусе не все верили, что половинщика задрал медведь… Студент Додышев помнил еще слова умирающей матери, обращенные с проклятием к старшине. Помнил он и то, как Алжибай по осеням спаивал весь улус и, забирая у камасинцев меха, уезжал в степи, откуда привозил вино, махорку, ружейные припасы и яркие ситцы. А покойная мать за один мешок гнилых сухарей целую зиму вышивала Алжибаю унты. Много унтов и мехов старшина продал русским купцам, выезжавшим в улус перед весенней путиной.
И, может быть, в увертливых, как черные зверьки глазах молодого обрусевшего камасинца глава племени прочел надвигающееся возмездие. Он циркнул сквозь зубы желтой слюной и торопливо спросил по-русски:
— Охоты нет, — зачем приехал?
— Мы на свою, охоту приехали, — улыбнулся Пастиков. — Будем строить здесь город звериный.
Не в меру большая голова старшины закачалась на прямых плечах, точно собираясь перевернуть его неуклюжее туловище вверх колесообразными ногами.
— Смешно говоришь, — гортанно ответил он.
— Почему смешно? — вмешалась Стефания.
— Зверь любит волю.
— А мы на маралах будем верхом ездить, а лисиц и соболей приучим, как собак, спать с нами.
Сидевший рядом с Севруновым кривой старик, с ископанным оспой лицом, сердито засмеялся и схватился за впалую грудь.
— Ой, худо, худо! — выдохнул он.
— Хорошо будет, — возразил Севрунов. — Дорогу проложим на Шайтан-поле, машины сюда приедут… Вам работу дадим.
— Худо будет… Зверь уйдет.
Алжибай оглянул своих и заговорил по-камасински. На его высокой шапке зазвенели крохотные бубенцы, издавая звуки разбитого стекла. Тут-то и выступил кривой старик Аёзя.
— Фарту не будет. — Единственный глаз старика метался по лицам присутствующих. — Шайтан-поле не любит людей… Посмотрите, там есть знаки. Давно, когда здесь не было еще белых, один князь — звали его Мурабай — пробовал ковырять поле, но духи в одну ночь вырвали его плоды и побили князевых зверей… Сам Мурабай тоже издох от шайтана…