На заимку отряд прискакал на рассвете. Мать долго колотила дрожь, она хотела что-то говорить, но заикалась и клокотала, как наседка. Дед Евстигней Ефремович сидел на нарах, свесив голую голову, и однотонно тянул:
— Старики говаривали, что экая беда была при царе Борисе… И чего сукиным детям не хватает… Стучат и стучат какую-то холеру из своих пулеметов… Скажи, все окна в деревнях высадили, паскудники.
— А где Климка? — спросил у невестки Александры Николай.
— Его угнали в подводы и держат уже месяц… Ты бы хоть выручил.
Как-то жалостливо она смотрела на обросшего бородой и постаревшего деверя, на пришибленных горем и растерявшихся стариков, на свое безрадостное одиночество.
— Поедешь в наш отряд? — спросил он.
— Без Климентия не поеду, а его сманю, как только вернется.
Александра вышла провожать отряд за гумно и, перебросив на седло мешок с булками и салом, зашептала:
— Вчера здесь были чехи, и ихние солдаты спрашивали, как можно увидеть тебя… Насчет перемирия какого-то хотят поговорить с партизанами.
— А где они стоят? — насторожился Николай.
— В Самодуровке… Это вот почти… Да ты знаешь!.. Только сам-то не езди, а то, может, подвох какой… Да вот еще газетку привезли.
Александра сбегала в избушку и сунула ему в руку желтый лист, оборванный со всех сторон на цыгарки.
— Вот тут пишут, что в городе арестованы агитаторы из твоего отряда и какая-то женщина.
— Лиза! — вырвалось у Николая.
Туман рассеивался, Николай развернул газету и в отделе хроники прочел:
«На днях контрразведкой задержаны и арестованы агитаторы из остатков разбитой банды Потылицына. Из них одна женщина, учительница. Частично агитаторы бежали. К поискам их приняты соответствующие меры».
Николай вздернул повода и прижал каблуками бока вздыбившегося иноходца. На измятых и пустынных полях густо лежал иней. По пристывшей земле гулко застучали конские копыта.
— Товарищ Потылицын, тише! — пытался остановить Николая командир взвода.
Но он ничего не слышал. Перед глазами кружились в диком каком-то вихре посеребренные увядающие леса. Не доезжая с полкилометра до спящей под горой деревни, он осадил взмокшего, храпящего коня и, передав его одному из партизан, сказал:
— Ждите здесь, а я схожу… Если заслышите сигнальный выстрел, то открывайте огонь и скачите туда.
Кавалеристы хотели удержать его, но командир круто повернулся и вприпрыжку побежал под гору. Около крайней избы, привалившись к стене, спал часовой-чех. Николай вырвал у него винтовку и приставил к груди штык. Серые глаза чеха закатились под лоб. Он испуганно замахал руками и открыл рот.
— Молчи! — прикрикнул Николай. — Где штаб?
— Там, товарищ, — дрожал чех, указывая на покривившийся, высунувшийся в улицу дом.
Чех шел впереди, как под конвоем, и, слегка оборачиваясь, говорил:
— Наш взвод за большевиков… Наши желают перейти к вам, но офицеров боятся и вас боятся.
Около угла дома Николай остановил его за рукав и повернул к себе лицом. Серые глаза чеха смотрели доверчиво. Он ткнул себя пальцем в грудь и снова зашептал:
— Я рабочий и другие здесь рабочие… Мы не можем дальше убивать здешних рабочих и крестьян.
— Тогда иди к солдатам и предупреди их, чтобы не стреляли в наших.
Николай выждал, пока часовой сбегал в два дома и, ухватившись за подоконник, заглянул в окно. На столе лежали два револьвера в кобурах и кавалерийские винтовки. Спружинив руками, он поднялся и одним взмахом смел все оружие вниз. С коек вскочили офицеры в нижнем белье, но он уже спрыгнул на землю и, отцепив от пояса бомбу, бросил ее в окно. Николай еще не успел отбежать на середину улицы, как оглушительный треск пронесся над селом и густо полетел в спящие поля. Воздухом его бросило к земле, и скачущий по улицам взвод осадил коней.
Из двух соседних домов валили чехи. Бросая оружие, они бежали навстречу кавалерии.
Николай поднялся, когда партизаны мирно беседовали с пленными. Черноусый чех с морщинистым липом любовно осмотрел его крупную фигуру и спросил:
— Вы командир Потылицын есть?
— Да… А что? — слабо улыбнулся Николай.
— Видал вашу фотографию в газетах, — ответил пленный.
Чехи вывели коней, и два взвода двинулись к синеющим таежным хребтам.
Трое суток плот качало на мощных волнах Енисея. Разведчики на остановках запасались топливом и плыли дальше. На четвертый день вечером, смешавшись с колоннами других плотов, они подъехали к железнодорожному мосту. Холодный воздух пронизывал тело, и Лиза отогревалась около постоянно курившего очага.