— За него теперь я.
Коряков даже в полумраке избы заметил, как молодое тонкое лицо слесаря исказилось злобой.
— Максима повесили на столбе, — шепнула от печи полногрудая жена Карасева.
— Повесили? Когда?
— Третьего дня семь человек из депо выдернули, — вздохнул слесарь. — Тут, брат, такая собачья свадьба, что и подумать страшно. На вас надежда.
Корякин стукнул ладонью по коленке собеседника и потянул из-под лавки куль с газетами.
— Ночная смена работает?
— Теперь даже три смены, — ответила женщина. — Гонят работать плетями и расстрелами.
— Ну так вот, давай чего-нибудь проглотить — и айда в депо.
— Это придется проносить частями, — указал глазами Карасев. — Вот вовремя… А мы к завтрему готовим выступление и боялись, что вы не поспеете на подмогу.
Через час два человека с туго забитыми кошелями выпрыгнули из паровоза, входившего на ремонт в депо. Трубы вышек заслоняли свет, падающий от вокзала, и людям нетрудно было скрыться от караула в толпе сменяющихся рабочих. В это же время в руках проходивших белыми птицами замелькали листовки. В сутолоке выкрикивал подговоренный Карасевым разносчик:
— Свежая газета! «Свободная Сибирь!» Иностранные государства признают адмирала Колчака верховным правителем всей России!
— Ловко! — посмеивался Корякин, разбрасывая в толпе свою литературу.
А через час, когда станки, молоты и машины затянули неизменную стальную песню, Карасев провел пулеметчика темным коридором в один из сломанных паровозов и торопливо шепнул:
— Мажь лицо угольной пылью, нам придется здесь провести экстренное совещание революционного комитета… Вот клещи и ключи, развинчивай пока гайки.
Корякин поправил около бока ручной пулемет, сильно натянувший ему плечо, и остановил слесаря:
— Нет, ты обожди… Это дело, знаешь, мне ни при чем, а ты дай половчее ребят, которые пусть присмотрятся, где у них стоят орудия, пулеметы и сколько их, — понял?
Карасев махнул рукой и теневой стороной побежал в слесарный цех, а пулеметчику из темной утробы паровоза было видно, как около завывающих токарных станков, около наковален и локомотивов люди украдкой читали маленькие листовки, серьезно переглядывались, передавая дальше обращение партизан.
На каланче ударило два часа, когда в топку заброшенного паровоза поодиночке потянулись люди. Они оглядывались по сторонам и неслышно, как тени, исчезали внутри искалеченного механического богатыря. Люди говорили шепотом. Через час их набралось больше десятка. С вокзала все еще доносились крики толпы и грохот спешно уходящих поездов.
— Товарищи, через два часа будут наступать партизаны! — бросали всем приходящим Корякин и Карасев. — Броневик генерала Репьева испорчен! Нападать на помещение службы тяги и крайний состав, где орудия и пулеметы!
Из-за грохота машин не все сразу расслышали стрельбу. Но Карасев и Корякин первыми бросились к условленному окну. Из темноты с противоположного хребта подавали огненный сигнал. Залпы трещали все сильнее, напоминая запаленное густое жнивье. Услышав, наконец, знакомый стук пулеметов, Корякин толкнул Карасева под бок и громко закричал:
— Давай тревогу!
Они не успели отбежать от окна, как вплотную столкнулись с пробравшимися в депо новобранцами, сбежавшими от белых. Карасев подался назад, но Корякин удержал его.
— Свои, свои! — воскликнул молодой солдат. — Товарищи, бейте стражников! — Он бросился первым к сходным воротам, в которых уже появились охранники и казачий взвод. Но страшно зарычавший гудок и выстрелы отбросили белых. В депо задрожали окна и стены, когда Корякин, положив на один из станков ручной пулемет, дал две очереди.
Станки оборвали свою песню, а залпы охранников порвали в депо электрические провода. Озлобленная, давно готовая к боям масса железнодорожников ринулась за пулеметчиком.
Они бежали туда, где, цепляясь за ступеньки вагонов, карабкаясь на их крыши, падая под колеса, в воплях и судороге мешались толпы военных и штатских белогвардейцев. А из-под насыпи, как из-под земли, вылетали другие, пришедшие из тайги через крутые перевалы, которых боялись одни и давно ждали другие.
Перрон опустел. Вслед уходившему последнему поезду трескотно били захваченные Корякиным десять пулеметов. И когда на рассвете замолкла канонада, прокопченные дымом, смолой и разными мазутами деповские и партизаны окружили на площади орудия. Слезы радости и тяжелые слезы горя по утраченным своим текли на измученных потемневших лицах женщин. В средину пробрался Николай на иноходце и зычно крикнул: