Стефания первая ответила по сверкнувшим огням. Затем грянула винтовка Самохи и четко застрекотал винчестер Севрунова. Она снова прицелилась в переднего, но его свалил вторым выстрелом Самоха. Дикая монголка вздыбила, затем бешено пустилась к улусу. Над полем повисла темнота. Нападающие повернули коней и, потрясая топотом равнину, потерялись.
Весь изогнувшись, будто готовясь к прыжку, Самоха выпустил обойму и бережно выдернул затвор.
— Ну и вояки! — расхохотался он. — Таких деревянной трещоткой можно тысячи разогнать.
— Начальника убежала туда, — заплетал языком дрожащий Чекулак. — Так… зажимал уши и бежала.
— Какой начальник? — не поняла Стефания.
Севрунов схватился за живот и повалился в припадке смеха.
— Да это Семен Петрович! — спохватился Додышев.
— Кричи его, Кутенин, — презрительно бросила Стефания.
Ветер умолк. По хвое леса зашелестели дождевые капли. И тишина, знакомая только охотникам, темным одеялом накрыла тайгу.
Самоха снял с тагана ужин, и только тогда в верху гривы послышался треск и голос Семена Петровича. Ему смехом ответили пятеро.
Расщелина смело рассекла хребты. Внизу голубым червяком извивалась узкая протока Сыгырды. Сосны угрюмо смотрели в заводь на свое мохнатое отражение.
Многолетними свидетелями жизни на Гурьяновой протоке суждено было стоять соснам.
Но сосны видели немногое. Охотники осенями останавливались здесь только на привал. Скудным кормом эти места не приманивали пушного зверя и птицы. Протока оживала по веснам. Рыхлой тропкой, тянувшейся па берегу к устью Сыгырды, неизменно бродил старый Гурьян. Горбатые крыльца деда всегда опоясаны ремнями — берданы с одного плеча, дробовика — с другого. Делал это Гурьян с расчетом — на крупного зверя нужна пуля, на мелочь — дробь.
На свою протоку дед заезжал с петровок, когда изнуренные гнусом и жарой маралы и сохатые по ночам тянулись к воде.
В волнистые, закудрявленные сопки старик запрятал свою курную избушку, чтобы зверь не чуял запаха дыма и присутствия человека. И так из года в год, до того времени, когда тайга сменяла зеленое платье на белую доху, сосны и пихты видели старика с желтокопченой бородой, длинного, перегнувшегося в спине, как подгнившее прясло забора. Перед рекоставом Гурьян сколачивал салик и, погрузив на него мешки с вяленым мясом и колоды соленых хариусов, отплывал вниз, к буйствующей Сыгырде. На беличий промысел он не оставался, был слаб ногами, отказывались служить глаза.
В этот приход даже в сохатого из испытанной берданы дважды дал промах и опечалился, внезапно затосковал о прошедшей силе.
На гурьянову избушку Вера набрела неожиданно. В эти неприманчивые для охотника ущелья привел ее раненый козел. Черный Арапка старика перехватил зверя. Вера долго смотрела, как Гурьян снимал с козла шкуру. Она тщательно замаскировала себя кустарником, но, убедившись, что кроме деда здесь никого нет, и сгорая от любопытства узнать о людях, живущих там, за темной гранью трущобы, решила подойти к хозяину избушки.
— Дед, это моя добыча, — смело сказала она. Гурьян медленно разогнулся от синеватой туши козла и мерклыми глазами остановился на пришедшей.
— Твоя, так возьми, молодец… Спору от меня не выйдет, за чужим сродясь не ганивались. Сам-то кто будешь?
— Я с той стороны… от монголов, — ободрилась Вера, радуясь тому, что старик не узнал в ней женщины.
— А-а… Из наших, видать?
И они разговорились. Вера назвала себя Иваном. Оставшись ночевать у гостеприимного старика, она рассказала ему о Монголии то, что слыхала от отца и других. Гурьян был рад человеку, тем более, что новый знакомец не претендовал на промысел здесь, не собирался портить соседу… Длинны, как осенние вечера, были их беседы в последующие встречи. Правдиво Гурьян рассказывал Вере о деревне, о большевистском управлении, о том, как в гражданскую войну потерял двух сыновей и старуху.
— Старший, Федька, был с теми сукиными детьми, а младший, Микита, стоял за наших, красных… О младшем и посейчас жалею. — Старик хлопал пожелтевшими опаленными ресницами. — Теперь живем хоть и нежирно, зато и не в обиде. Промысловое товарищество выручает хлебишком, товарами и припас для промысла дает. Колхоз у нас — из доброго десятка не выкинешь.
Вера, едва дыша, слушала нехитрое повествование старика, придумывала мельчайшие вопросы, хотела знать все подробности, проверить газетные сообщения, к которым насмешливо-злобно относился отец и окружающие.
После отъезда отца в улус Вера вспомнила Гурьяна. В ее сознании Гурьян рядом с окружающими ее, отравленными горьким ядом ненависти ко всему, казался мудрым, зовущим к лучшей жизни. Ему нельзя было не верить. Так думала Вера. И тем глубже, тем мучительнее проникало в сердце подозрение к тем, с кем выросла, чьими делами, мыслями жила. Она поманила собаку и, закинув на плечо ружье, направилась к Гурьяну.