Высокая дурнина по еланям гнулась от тяжести таежной росы. Роса прохладными брызгами окатывала с ветвей деревьев, с трав. Взмокшая собака, точно прилизанная, сделалась тоньше, мосластее. С кожана Веры стекали мутные бороздки грязи. Ходьба на расстоянии десяти километров не утомила ее, но от голода и пережитых волнений кружилась голова. И не понимала, то ли звенела захлебывающаяся теплом и светом дебрь, то ли шумело в ушах.
Гурьян проверял свои заездки. Его копченая борода горела от солнца золотым веером. Старик вынул из воды морду, в которой бойко заколотились бурочешуйчатые ленки. Осторожно он прошел по скамье заездка и, вытащив затычь, тряхнул плетенку. Ленки еще отчаянней запрыгали, шелестя травой.
— Суй их, поросят, в сумку, — улыбнулся старик подошедшей Вере.
Через полчаса они варили шарбу. Вокруг потемневшей от копоти избушки плотным обметом громоздились рогатые колья с перекладинами. На перекладинах темноватыми зубцами болтались куски сохатиного мяса, они напоминали коровьи языки, зажаренные на пылком огне.
— Попробуй, Ванюха, — угощал Гурьян. — А, може, сухариков желаешь?
— Спасибо.
— А почему? Ты что-то с лица слинял.
Вера сняла с веревки кусок мяса и, жадно жуя, сказала:
— Я пришел посоветоваться, дедушка… Ты скажи, правда, что большевики казнят всякого белого, какой бы ни явился к ним?
Старик протер кривыми пальцами слезящиеся глаза и поднял их на гостью.
— Ты к чему это, парень?
— Просто так, дед… Ведь я всю жизнь пробыла… то есть прожил в тайге… А про это болтали как-то ваши охотники…
— Наплюнь ты на этих охотников и разотри ногой… — Гурьян сердито засопел носом. — Вестимо, ежели нагадит кто, так они не поставят его на божничку… Только таким, как мы с тобой, опаски нет. Нет у нас такого закону, чтобы человека обидеть зазря.
Старик снял закипевшую шарбу и, развернув мешок, насыпал в берестяной чуман сухарей, покрытых зеленоватой плесенью.
Шарба вкусно пахла диким чесноком и хвоей. Полуразварившуюся рыбу старик вывалил на берестину и, не глядя на Веру, спросил:
— Стало быть, туда думаешь податься?
— Хотелось бы поработать… Надоело на ружье жить. И… здесь можно с ума сойти.
— В резонт толкуешь, парень, — одобрил Гурьян. — Молодому не дело отскакивать от людей. А жисть-то теперь какая скоропостижная. На месте обопнуться не дает. Но скажу я тебе, Ванюха, что красные добиваются своей точки. Худые люди преж говаривали, что за оборвыша, ежели его уничтожишь, сорок грехов прощатся, а теперь попробуй-ка тронь этого оборвыша… Они те тронут, что и тятю с мамой не узнаешь.
Из-за хмуро насупившихся пихтачей глянуло палящее солнце. В капельках испаряющейся росы заиграли изумрудные переливы лучей. Первая сосна, на которую опиралась стеной избушка, колыхнулась шумливой вершиной. Стая рябчиков взвихрилась над костром и густо облепила близстоящие деревья. Гурьян выронил ложку и подал гостье дробовик.
— Ну-ка стукни, Иван, — лицо старика расправилось от морщин, посветлело. — Давно не отведывал рябчиков, — шамкал он.
Вера выстрелила, будто не целясь. Но из клуба порохового дыма упали в траву два рябчика. В вершинах нескончаемых хребтов долго и глухо гудел перекатистый звук.
— Глаз у тя поронный, — похвалил Гурьян.
Собаки наперебой бросились за добычей. По пути разодрались. Одна с визгом скатилась в котловину искори и громко заскулила тайге свою собачью обиду. Старик медленно набивал листовухой трубку, аляповато выдолбленную из корня березы, похожую на крюк посоха. Закурил и туго выпустил из беззубого рта клуб седого дыма. Засорившийся чубук пищал, харчал, свистал.
— Пойдешь к своим, заночуешь? — обратился он к Вере.
— Пойду.
— Ночевал бы для веселья.
— Когда-нибудь в другой раз.
Вера опоясалась широким патронташем, выпрямилась, обнаружив женскую высокую грудь. Но Гурьян далек был от мысли рассматривать это. Он захватил в широкие пригоршни сухарей и всыпал их в карман Веры.
— Это навроде гостинца, — улыбнулся он. — А ты покумекай, парень, насчет работы… Тут на Шайтан-поле огромаднейшее дело заворачивается… Вот и лизнул бы туда… Говорю, зверем не прорыскаешь по этой борели… А побрякушкам не верь, — попомни меня, старого дурака.