— Сыпной тиф, — ответил Севрунов.
— Сейчас же вымойте руки, — заботливо сказала она, увлекая зверовода к реке.
Чекулак, обтирая руки травой, подошел к Стефании. Глаза молодого камасинца были печальны, беспокойны.
— Старшина дома, — сказал он.
— Дома? Как ты узнал?
— Я был его юрта.
— Ну-ка пойдемте туда.
Севрунов осмотрел ружье и закурил трубку, взятую Самохой у убитого Сабаева. Разведчики направились через перешеек пади, заросшей кустарником. В зарослях блекла притоптанная, унавоженная трава: здесь спасался от гнуса камасинский скот. Теперь все омертвело, напоминало разгром… Пустые юрты камасинцев были ободраны, как скелеты…
«Это протест», — думала Стефания. А вслух спросила у шедшего рядом Джебалдока:
— Слушай, а если арестовать Алжибая, как к этому отнесутся ваши?
Парень завертел головой.
— Худо будет… Наша маленько не боится старшины, много — боится.
— Надо добиться, чтобы все не боялись, — вмешался в разговор Севрунов. — Я говорил, что словами тут ничего не сделаешь. Нужен хлеб и ружейные припасы. А главное — честность в отношении выполнения своих обещаний. Один раз обмани туземца и навсегда перед всем родом потеряешь доверие.
— Я настаиваю на аресте старшины, — возражал Додышев. — Это он сагитировал людей покинуть улус, а сам остался здесь для отвода глаз. Он знает и о нападении на нас. Откуда бандиты взяли коней?
Около юрты Алжибая их встретил табун собак. Серые кобели чуть не сшибли Самоху. Защищать гостей от псов выбежали с палками Алжибай, кривой Аёзя и плечистый, рослый Тимолай. Старшина сегодня был расторопнее и приветливее. Он усадил приезжих на разостланные шкуры и начал угощать аракой и вяленым мясом. Аёзя и Тимолай сидели почтительно, незримо для других улавливали тон и знаки старшины.
— Почему ваши бросили улус? — начала разговор Стефания.
Алжибай шевельнул плечами и сделал скорбное лицо. Нижняя губа у него отвисла, как неживая.
— Не снай, трук… Ваш начальник не бери подарка — наши люди испугался его. Наши люди не люби ссоры.
— А кто стрелял в нас? — вмешался Додышев. — На чьих конях приезжали бандиты?
— Не снай, трук… Тайга большой… Люди всяки живет много… Наша любит собетска власть. Ой, шибко любит!
Старшина пил араку маленькими глотками, верткими глазами смотрел на присутствующих, обижался, что гости, кроме Самохи и молодых камасинцев, не принимают угощения.
— Я будет поезжай тайгу, будет звать людей домой, — Алжибай хмелел. Он ближе подсел к Стефании.
— Я будет ловить зверей. Ой, никто лучше Алжибай не знает, где живет звери. Наша не уходил тайга. Наша любит собетска власть. Наш скажет, где русска ходит.
Додышев несколько раз порывался напасть на старшину, но его глазами и жестами укрощала Стефания.
Тимолай оседлал коней, когда разведчики вышли из душной юрты. Алжибай копной покрыл лошадиную спину. Покачиваясь, бормотал:
— Наша люди придут улус. Ой, шибко наша любит собетска власть.
На обратном пути Севрунов спорил с Додышевым — приведет или нет Алжибай обратно камасинцев. Все согласились с доводами Самохи.
— Его надо купить, а потом утопить, — заключил Кутенин. — Хитрит, язва болотная… Сам увел людей, а теперь из воды сухой вылазит. Вот привезет Петро товаришку, тогда все пойдет по-другому. Подождите до осени, тогда увидите, как они сами возьмутся за него.
Самоха прыгнул в кусты за молодыми зайчишками и развеселил разведчиков.
Вечером поужинали остатками запасов, перевезенных на новую стоянку. Самоха распределил дежурство. Спать ложились с тяжелыми думами.
Нужно было кому-то немедленно выходить из тайги за продуктами.
С отвесной скалы берега видно было, как Сыгырда метала зеленоватые волны на темнеющий порослью островок. Где-то в глубине пещеры звянькали капли холодной воды. Глазкову в эти часы казалось, что он лежит в заснеженных степях, пораженный пулей.
По каменным ступеням, оставшимся в наследство еще от пещерного человека, поднялась Вера. В одной руке она держала винтовку, в другой — топорщащегося на остроге сига.
— Это ты? — очнулся Глазков.
— Я… А что?
Старик приподнялся на четвереньки и выполз из своего сырого логова. Блеклыми, слезящимися глазами он оглянул похудевшую дочь. Ее всегда смелый взгляд как-то сразу померк, а на загрубелом лице давно уже не смывалась дымная копоть. И образ дочери вдруг напомнил ему забитую работой женщину, расстрелянную по его приказу в одной из деревень, через которые пробирался отряд, преследуемый красными.