— Кончено!..
…Машины сталкивались на перекрестках, поднимая тяжелую песчаную пыль. От этой пыли огни мерцающих фонарей плыли в мутной копоти. Фигуры людей напоминали снующие тени.
Шум краевой столицы звал к жизни. С котомкой за плечами Пастиков протискивался на перрон. Силы как будто удвоились. Паровоз дал отходный свисток. Пастиков заскочил на подножку вагонной площадки. От остающейся вправо реки в лицо ударила свежая волна воздуха. Из-за реки золотой россыпью брызнула лавина электрического света. А слева, подпирая небо темно-стрельчатыми зубцами, поплыла навстречу тайга.
По логам с гремучими ручьями, по еланям и в дурнолесьях бурьяны поднялись в коня ростом. Над их мохнатыми макушками темными тучами висла мошкара. Она нудно ныла в лесной хвое, в травах, над головами людей и в шерсти животных. Зверье с полден и до полночи спасалось от нее в тихих курьях Сыгырды, пачкалось в лужах и забивалось в мерзлотные ущелья, никогда не видавшие солнца.
— И-эх, и рясной ныне орех! — говорил Самоха, задирая голову на вершины кедров, облепленные гнездами лиловых шишек. — Смотри-ка, Никандровна, по восемь штук вместе склещились, а так редкий год бывает.
— И все это неиспользованные богатства республики. — Стефания дышала смолистым нагретым воздухом. — Знаешь, у нас много об этих богатствах говорили, а взять не могли, как колдовской клад.
— Теперь возьмем! — крикнул Самоха. — Он задержал Стефанию. — Чуешь, что мне в башку прет… Ежели бы человек сто загнать сейчас на Ширан, то Петру и в край не нужно бы соваться… Да что говорить, ведь ты сама видела — рыбы там больше, чем вот этой мошки, — только успевай солить да отвозить в кооперацию.
Стефания сжала влажные и липкие от дегтя руки Кутенина и увлекла его вперед.
— Какой ты молодец! А ведь и правда… На основание этого маральника озеро дало бы средств.
Они шли на покать, к семидесятой версте, куда рыбинские колхозники должны были привезти харчи для разведки.
Поданная Самохой мысль ободрила Стефанию.
— Кутенин, милый! Да у тебя золотая голова!
— Голова-то сторублевая, да дурниной заросла.
В тайге темнело. На гладкое шоссе падали блики полярной немеркнущей звезды, а вокруг нее по голубой долине рассыпались мелкие звезды.
— Как репей на меже! — восхищался Самоха.
Впереди послышались густые звуки. Из-за деревьев раз и два мигнули желтокудрые костры. Гул большого стана ширился и заливал дремотную глушь.
— Люблю такие стоянки, — сказала Стефания. — Не цыганка, а люблю. Все это напоминает годы наших побед.
От первого костра, косматившегося прямо на дороге, взвился ввысь молодой сильный голос:
Сорвавшиеся с хребтов бурей десятки других подхватили:
— Давай послушаем здесь, а то они постесняются и перестанут, — сказала Стефания.
В темноте им перегородил дорогу невысокий человек.
— Кто тут? — послышался голос Корнея Силыча.
— Это мы, — отозвался Самоха.
— Вот и к делу — принимайте харчи.
После обеда Стефания и Самоха верхами выехали в Рыбинское.
Камасинцы откочевали от улуса недалеко. Кутурчинское белогорье со своей острой верхушкой было выше других. В распадках его густо засели кедрачи и пихты. По низинам, около горных беспокойных речек и ручьев пышно поднимались папоротники, расцветали ранние цветы — марьины коренья. Мощно и разноголосо пробуждалась от зимнего покоя таежная силища.
Стан раскинулся в зеленой ложбине по обоим берегам речки Барзанай. Лошади и коровы паслись без пастухов, обильные корма не заставляли их искать новых пастбищ. У коней заживали раны на потертых седлами спинах.
Старик Парабилка, повалив свою единственную корову, перевязывал ей ушибленную ногу, наложив на тряпицу сырой глины. К нему первому подъехал Алжибай. Старшина сбросил стремя с правой ноги и навалился набок. Парабилка знал, что главе рода нужно помочь слезть с лошади. Бросив корову, он подал Алжибаю руку. Нерасторопность старика вызвала упрек старшины.
— Ты худой человек, — сказал он разгневанно. — Ты не хотел слушать моих распоряжений. Смотри, род накажет тебя. У Алжибая большая сила.
Парабилка молчал. К старшине от становищ собирались улусяне. Они садились на траву задумчивые и опечаленные.